Великое плавание
Шрифт:
Помнишь ли ты, милый и дорогой братец, наш разговор, когда я сказал тебе, что, общаясь все время с тобой, я не меньше твоего подвергаюсь возможности заболеть проказой? Чего бы я теперь не дал, чтобы вернуть эти слова. Я прекратил общение с тобой. Обстоятельства сложились так, что ты мою отчужденность принял за последствия нашей ссоры.
Я тотчас же оповестил обо всем адмирала, отделился от всех, вынес свою койку на палубу и ел из отдельной посуды. Я был очень несчастен, братец, потому что лишен был даже возможности поделиться с тобой своим горем.
Когда мы отпускали пленную
– Ты ел плоды гуакко? – спросила она, положив мне руку на голову.
Я не знаю, что такое гуакко, но тут же слабая надежда посетила меня. Потихоньку от всех я ночью подозвал к себе Аотака.
– Что такое гуакко? – спросил я.
И юноша тотчас же, скорчившись, упал на палубу и стал себя поглаживать по животу.
– Здесь очень хорошо, – сказал он, показывая на рот, – здесь вкусно, сладко, как мед. – И, указывая на живот, продолжал: – А здесь плохо, злой, и тут плохо. – И, проводя руками по груди и под мышками, повторял: – Всюду плохо, вай-вай!
«Вай-вай» он говорил, когда порезал руку о меч. Это слово обозначает боль. Тогда я открыл свою грудь и показал мальчику, а он закричал:
– Вай-вай, гуакко, гуакко! – Потом, поднимая пальцы, стал считать: – Один день плохо, два дня плохо, одна рука плохо, а две руки хорошо.
В переводе на нашу речь это означало, что один – два, а может быть, пять дней я буду испытывать боль, но через десять дней все пройдет. Я боялся поверить его словам, так как мальчик у себя на острове мог не знать о существовании проказы и мою болезнь объяснял другим. Но все-таки моя надежда на спасение стала крепнуть. Я хотел еще раз поговорить с Аотаком, но на следующую ночь мальчик исчез.
Съехав на берег, я объяснялся, как умел, со многими индейцами, и все они подтвердили слова Аотака. Может быть, я и ел плоды гуакко. Ты помнишь, вероятно, что я с жадностью срывал все плоды, которые попадались нам по пути. Как бы то ни было, но спустя восемь дней у меня уже не осталось и следа этой болезни. Я пытался рассказать об этом адмиралу, но он боялся даже подпустить меня к себе.
Тогда я рассказал обо всем синьору Марио, и секретарь уже от себя взялся оповестить обо всем адмирала.
Господин наконец решился повидаться со мной. Он на расстоянии осмотрел мое тело и убедился, что все следы болезни исчезли. Но это еще не окончательно рассеяло его опасения. Зная, что меня пленяет жизнь на острове, он предложил мне следующее: он высадит меня на расстоянии четырех – пяти лиг от форта, снабдит одеждой, припасами, оружием и порохом.
Через четыре месяца или раньше он вернется сюда из Испании. Если за это время болезнь не обнаружится больше, я по своему усмотрению устрою в дальнейшем свою судьбу.
А четыре месяца я должен провести в карантине подобно тому, какому генуэзцы подвергают людей, выздоровевших от чумы. Я согласился. Сегодня я уже докончил хижину, в которой думаю жить.
Итак, братец, ты плывешь в Испанию. Если тебе удастся, посети синьора Томазо в Генуе. Мое жалованье за четыре месяца лежит в твоем сундучке. Передай эти деньги нашему бывшему хозяину. Он заслуживает большего.
Я верю, что, прочтя письмо, ты употребишь все свои силы на то, чтобы вернуться на Эспаньолу и повидаться со своим братом Орниччо, который, если бы ему бог послал счастье встретиться с тобой, постарался бы, чтобы мы уже более не разлучались».
Слезы столько раз выступали у меня на глазах, что я читал письмо более часу. Но, закончив его, я немедленно прибежал к синьору Марио, который уже успел обвести веревкой место для колодца.
– Если вы не скажете мне немедленно, где Орниччо, – закричал я, – я тут же, на ваших глазах, брошусь с утеса в море, размозжу себе голову о камни или проткну себя шпагой!.
– Что-нибудь одно, что-нибудь одно! – сказал добрый секретарь, затыкая себе уши, так как я оглушил его своим криком.
Отведя меня в сторону, он рассказал мне, как найти Орниччо.
– Он будет очень зол на меня за то, что я не в точности исполнил его поручение, но он ведь знает, до чего я рассеян, – сказал добрый секретарь, смеясь сквозь слезы. – Но вы оба так страдали, что даже издали было больно на вас смотреть.
На легком каноэ я неслышно пристал к берегу и, раздвинув ветки кустов, еще издали увидел Орниччо. Друг мой с топором в руках трудился над чем-то. От волнения я даже не имел сил его окликнуть.
Я подбежал к нему. Очень бледное лицо Орниччо повернулось ко мне. Он сейчас же бросил топор. Не говоря ни слова, мы кинулись друг другу в объятия. Я никогда еще не видел, как плачет мой друг, а сейчас слезы ручьями катились по его щекам.
Мало было сказано за эти минуты, а может быть, часы, потому что, подняв вдруг голову, я увидел, что небо потемнело. Синяя тропическая ночь надвигалась с ужасающей быстротой.
Много терпения потратил Орниччо, убеждая меня поскорее возвращаться в Навидад, так как мне предстояло обогнуть весь берег на лодке по малознакомому пути.
– Мы расстаемся ведь только на четыре месяца, – сказал Орниччо. – Я не очень верю обещаниям господина нашего, адмирала, но ты-то, Ческо, наверняка меня разыщешь!
В последний раз я сжал моего друга в объятиях и, гребя к форту Рождества, [67] еще долго видел его темную фигуру на берегу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГДЕ ТЫ, ОРНИЧЧО?
ГЛАВА I
Прощание с фортом Навидад
С этой высоты мне виден весь прекрасный остров Эспаньола, а вокруг него – величественный океан.
Флаг рвется у меня из рук и хлопает, как парус. Для того чтобы укрепить его на шпиле башни на таком ветру, необходимо по меньшей мере двое людей, но все наши матросы так заняты, что я один взялся водрузить знамя на только что отстроенной крепости.
67
Форт Рождества – по-испански форт Навидад.