Великое сидение

Люфанов Евгений Дмитриевич

– Рады видеть вас, государь Алексей Петрович, – любезно, даже слащаво произнес Толстой и великатно поклонился.

А Румянцев, как военный человек, по-своему, по-капитански, пристукнул каблуками, почтительно кивнув.

Страх остывал и оставлял царевича. Толстой подал ему отцовское письмо.

– Прочти, ваше высочество, уразумей.

Долго вчитывался Алексей в строчки знакомого почерка, возвращался к прочитанному, забегал вперед и снова начинал читать с первой строки; долго не отрывал глаз от главного обещания отца: «никакого

наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься». Это, конечно, было самое главное, если только не обманная заманка для расправы за проявленное своеволие, но как то разгадать?

– Уехал я без воли родительской под цесарскую протекцию, в том признаюсь, – неторопливо, обдумывая каждое слово, заговорил Алексей. – А учинил так потому, что был в опасении батюшкиного гнева, принуждения отказаться от наследства и постричься в монахи.

– Собирайся, Алексей Петрович, поедешь с нами, – как о деле уже решенном молвил Румянцев.

– Обрадуй родителя-государя, яви себя послушным, добрым сыном, – увещевал Толстой. – Отец ничего тебе пенять не станет.

Алексей повел в сторону одной рукой, повел другой и, снова подобрав их, прижал к себе.

– Сего часа не могу ничего сказать, понеже надо мыслить о том гораздо.

– Помысли, – согласился Толстой, – но только мысль свою приводи к тому, чтобы сборы на долгое время не откладывать. Сам знаешь, путь не ближний.

– А как обрадуется государь известию, что едешь! – добавил Румянцев. – Отцовское его сердце в тоске живет. Одумайся, ваше высочество.

– Буду мыслить, – неопределенно проговорил Алексей, стараясь поскорее уйти.

Через день там же, в покоях вицероя графа Дауна, было у них второе свидание, и царевич заявил, что боится ехать к отцу и явиться перед его разгневанным взором.

– Объявлю о том протектору своему, его цесарскому величеству.

– Государь будет доставать тебя вооруженной рукой, и цесарь не захочет из-за твоего упорства с его царским величеством вражду вести. Сам тебя выдаст, – сказал Толстой.

Алексей смутился, вызвал вицероя в другую комнату и стал советоваться с ним – как быть? Мало приятного мог сказать ему вицерой, получивший еще одно письмо цесаря о том, чтобы всеми мерами склонить кронпринца к возвращению в Московию, а по последней мере сказать ему об отъезде куда бы то ни было, чтобы только в цесарских владениях не находился, потому как не должно быть неприятельства с царем Петром.

О полученном письме вицерой умолчал, но сказал, что, обещав кронпринцу покровительство, цесарь уже выполнил свое обещание, и теперь, когда царское величество дает сыну прощение, цесарь уже не должен держать его. Со своей стороны, как бы по-дружески, вицерой тоже советовал кронпринцу ехать к отцу.

Удрученным вернулся Алексей к своим соотечественникам, попросил их:

– Дайте мне еще время размыслить. Может быть, я напишу что-нибудь в ответ на батюшкино письмо и тогда уже дам окончательный ответ.

Секретарь Вейнгард отправился сопровождать кронпринца в крепость Сент-Эльмо, а Толстой и Румянцев остались с вицероем.

– Замерзелое свое упрямство царевич проявляет. Время нарочно оттягивает.

– Без крайнего принуждения не поедет, – в один голос говорили Толстой и Румянцев. – Впору его силой в карету усадить.

– О нет, нет!.. – замахал на них руками вицерой. – Это будет очень сурово, цесарь такому воспротивится… Я могу вам, уважаемые господа, предложить иное. Мне думается, кронпринца следует немного постращать.

– Как именно?

– А так, что будто бы я своей властью хочу запретить ему держать в Сент-Эльмо ту женщину, с которой он приехал.

– Афросинью… Так, так… – заинтересовался этим предложением Толстой.

– В Вене полагают, – развивал вицерой свою мысль дальше, – что русский царь больше всего сердит на сына именно за приближение этой метрессы, удаление которой имело бы свое значение.

– Надо, уважаемый граф, дать понять царевичу, что цесарская протекция ему ненадежна и с ним могут поступить противно его воле, разлучив с девкой. В этом явный резон.

Возвратившемуся Вейнгарду Толстой пообещал хорошее вознаграждение, если он, будто бы секретно, сообщит царевичу, что на цесаря ему полагаться никак нельзя и оружием его никто защищать не станет по той простой причине, что у цесаря не закончена война с турками, а с гишпанцами только началась, так что ему еще в третью войну с царем Петром вступать нельзя.

Получив в задаток от Толстого несколько золотых червонцев, Вейнгард вызвался сейчас же снова отправиться в крепость и наговорить что следует принцу.

За хлопоты и беспокойство Толстой обещал знатно отблагодарить и вицероя, сказав ему о дорогих мехах редкостных сибирских зверей, и вицерой учтиво улыбнулся.

Секретарь привез записку от царевича, в которой тот просил Толстого приехать к нему в крепость, и Толстой не замедлил это сделать.

– От тебя, Алексей Петрович, записку получил, а от государя нас с Румянцевым письмо доставлено, – придумал он по дороге, чем можно будет еще припугнуть упрямца, и припугнул: – Государь писать изволит, что самолично вознамерен прибыть в Италию, и говорит, что коль скоро мы с тобой еще не отъехали, то дожидались бы его самого.

Алексей помнил, что перед отъездом за границу отец как-то говорил о своем намерении побывать в Италии, – вполне может случиться, что явится сюда.

– Ну, а когда его величество прибудут, – продолжал Толстой, – кто ему сможет воспрепятствовать видеться с тобой? В том никакого затруднения не будет… Ох, Алешенька, дорогой ты наш, душевно скорблю и сожалею, что ты себя в такое непотребство ввел, что теперь как выкарабкаться не придумаешь.

– Петр Андреич, отважиться мне, а?.. Скажи по совести, поехать к батюшке?