Велимир Хлебников
Шрифт:
Ощущением надвигающейся опасности пронизаны в те годы произведения многих поэтов, писателей и художников. Мстислав Добужинский — член группы «Мир искусства», художник, с которым Хлебников встречался на «башне», — начинает тогда же создавать серию рисунков «Городские сны», где город, как и у Хлебникова в поэме «Журавль», оказывается фантастическим чудовищем, враждебной силой, противостоящей человеку. Возможно, именно эти рисунки подтолкнули Хлебникова к написанию поэмы.
Хотя сборнику не было предпослано никакого манифеста, публика и критика восприняли его совершенно однозначно. Каменский пишет:
«С оглушительным грохотом разорвалась эта бомба на мирной, дряхлой улице литературы, чтобы заявить отныне о пришествии новой смены новых часовых, ставших на страже искусства по воле пришедшего времени.
Это совсем замечательно, что критики, писатели, буржуи, обыватели, профессора, педагоги и вообще старичье встретили нас лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипеньем, насмешками, злобой, ненавистью». [41]
41
Каменский
Самое интересное, что этот эпатаж, который с тех пор прочно ассоциируется с футуризмом, был на самом деле характерен и для начального этапа символистского движения, но теперь символисты не захотели узнавать своей же школы. Литературная общественность, и прежде всего старшие символисты в лице Брюсова, совершенно однозначно восприняла этот сборник как вызов, как открытую конфронтацию с читателем и с литературным миром. «Почти „за пределами литературы“ стоит „Садок судей“, — писал Брюсов в обзоре литературной жизни, — сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса, и его авторы прежде всего стремятся поразить читателя и раздразнить критиков (что называется e'pater les bourgeois). Такая дорога может вести к добру лишь тогда, когда с нее решительно сворачивают. Авторам „Садка“, как кажется, еще далеко до этого; а между тем у двух из них, у Василия Каменского и Н. Бурлюка, попадаются недурные образы. <…> Кое-что интересное есть еще у В. Хлебникова, но больше в прозе, чем в стихах». [42]
42
Брюсов В.Среди стихов. М., 1990. С. 336.
Неудивительно, что символисту Брюсову больше понравился «Зверинец». Две другие вещи, опубликованные в «Садке», были поистине новым словом в литературе. Ориентация Хлебникова на разговорную речь в «Маркизе Дэзес», сюжет восстания вещей в «Журавле» сделались основными источниками поэтики русского авангарда и магистральным сюжетом всего футуристического движения. Перефразируя Хлебникова, можно сказать, что с этих пор «будетляне» ведут борьбу за расширение пределов русской словесности. Начинался период «бури и натиска» футуризма. Кроме того, Хлебников приступил к работе над сверхповестью «Дети Выдры», начинался новый этап в его творчестве.
Глава третья
«ПОЩЕЧИНА ОБЩЕСТВЕННОМУ ВКУСУ»
1911–1914
«Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, не были друзьями в нежном смысле, но судьба сплела из этих имен один веник.
И что же? Маяковский родился через 365x11 после Бурлюка, считая високосные дни, между мной и Бурлюком 1206 дней, между мной и Каменским 571 день. 284x2 = 568.
Между Бурлюком и Каменским 638 дней.
Между мной и Маяковским 2809 дней…»
Так пытается Хлебников осмыслить свои отношения с соратниками по футуристическим боям. Размышлять было над чем: тихий и скромный, не любивший публичных выступлений Хлебников становится главным действующим лицом литературных скандалов, которые устраивают его новые друзья.
Группа «будетлян», как называл себя и своих друзей Хлебников, сложилась с выходом первого «Садка судей». Туда вошли Хлебников, Каменский, братья Бурлюки, Матюшин и Елена Гуро. Хлебников не любил употреблять иностранные слова, поэтому вместо «футуристы» говорил «будетляне». Правда, футуристами их группу стали называть значительно позже, только в 1913 году в сборнике «Дохлая луна». Пока же русская читающая публика слышала только об итальянских футуристах и их вожде — Филиппо Томмазо Маринетти.
В своих воинственных манифестах Маринетти призывал прославить наступательное движение, гимнастический шаг, опасный прыжок, оплеуху и удар кулака. Мир, по словам Маринетти, обогатился новой красотой: красотой быстроты. Рычащий автомобиль, кажущийся бегущим по картечи, прекраснее Ники Самофракийской. «Мы хотим, — писал Маринетти, — прославить войну — единственную гигиену мира — милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов… Мы хотим разрушить музеи, библиотеки… Мы воспоем толпы, движимые работой, удовольствием или бунтом». [43]
43
Цит. по: Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999.
Тогда, в 1909–1910 годах, Маринетти никого не испугал своими лозунгами. Русская критика вполне благосклонно отнеслась к этому новому литературному направлению. Позже, когда Маринетти приехал в Россию, только Хлебников, как ни странно, был крайне недоволен этим визитом. Остальные же приняли его как признанного вождя.
С братьями Бурлюками, своими новыми друзьями, Хлебников летом 1910 года уезжает на Украину. Там, в Таврической губернии, в селе Чернянка, Давид Федорович Бурлюк служил управляющим имением графа Мордвинова. Чернянка становится своеобразной штаб-квартирой русского футуризма. Древнее название этой местности, которое встречается у Геродота, — Гилея — становится еще одним самоназванием группы. Многие сборники
Семья Бурлюков состояла из восьми человек: родителей, трех сыновей и трех дочерей. Давид и Николай были поэтами, Владимир — художником. Художницей была и старшая сестра Людмила. В Чернянке была привольная жизнь. Там все принимало гомерические размеры: количество комнат, предназначенных неизвестно для кого и для чего; количество прислуги, в особенности женской, производившее впечатление настоящего гарема; количество пищи, поглощаемой за столом и походя всяким. Побывавший в Чернянке вскоре после Хлебникова Бенедикт Лившиц так описывает их жизнь: