"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Петя засунул руки в карманы простого, суконного кафтана, и, оглянувшись на Кремль, сказал себе под нос: «Ну, где же они? И так уже — никого к пани Марине не пускают, не знаю, удастся ли мне пройти».
Он миновал ряды деревянных лотков на Красной площади, и, положив руку на саблю, почувствовав под пальцами холод сапфиров, усмехнулся: «А синьор ди Амальфи удивился, когда я с ним по-итальянски заговорил. Конечно, окромя меня, в Посольском приказе, его никто не знает. На польском языке — половина Москвы уже болтает, опосля смуты тут кого только не осталось. Совсем другой город стал, ну и хорошо».
— На хлебушек, боярин, копеечку, — жалостно попросил замурзанный мальчишка с подбитым глазом, что вынырнул из толпы прямо под носом у Пети. «А я за вас молиться буду! — ребенок шмыгнул носом.
Петя закатил серые глаза и, потянувшись за кошелем, застыл, нащупав обрезанный шнурок.
— Ворон-то не лови, боярин, — раздался тихий, смешливый голос сзади. «И за саблю не хватайся. Приходи в избу, что у церкви Всех Святых, на Кулишках, знаешь ты ее. Там свое серебро и получишь».
Петя мгновенно обернулся и какой-то заросший бородой мужик сердито сказал: «По ногам-то не ходи, мил человек!»
— Где кошель мой? — Петя схватил его за руку.
Мужик посмотрел на обрезанный шнурок и усмехнулся: «Да уж пропивают твое серебро, должно быть. Сам знаешь, милый — сие Москва, зазеваешься — разденут и разуют».
Петя выматерился сквозь зубы, и, стал проталкиваться через толпу к Варварке.
Он зашел за церковь Всех Святых и остановился — калитка в заборе была приоткрыта, из печной трубы шел легкий дымок.
Петя осторожно, на цыпочках прошел в сени и прислушался — веселый голос, с наглой, московской развальцей говорил: «Сие просто было, с оного парня не то, что кошелек — кафтан бы снял, он и не заметил».
— Вот же суки, — пробормотал Петя и рванул на себя дверь горницы. На него пахнуло свежеиспеченными блинами, и высокий, белокурый мужик, что сидел на лавке, привалившись к стене, усмехнулся: «А вот и боярин Воронцов-Вельяминов, его мы и ждали».
Петя посмотрел на свой кошель, что валялся на краю стола — уставленного мисками, и, вынимая саблю, сказал сквозь зубы: «Ты кто такой?»
Мужик поднялся и Петя подумал: «Господи, а ведь он не московский. Глаза у него другие».
Глаза были — словно весеннее, свободное, высокое небо. Он улыбнулся, и, повернувшись в сторону печного закута, позвал: «Марфа Федоровна!»
Петя отступил на шаг. Изящная, маленькая женщина в темном сарафане вошла в горницу, и, поправив платок, из-под которого выбивалась бронзовая прядь, сказала: «Ну, здравствуй, внук. А сие дядя твой, муж Марьи Петровны — Волк, Михайло Данилович».
— Господи, — подумал Петя, — это она. Одно лицо ведь с той иконой, что батюшку спасла.
— Ты прости, — сказал Волк, протягивая ему руку, — что так познакомились, — он рассмеялся.
«Мы ночью приехали, сам понимаешь, не след нам на Воздвиженку являться было».
— Да, да, — потрясенно кивнул головой Петя, и, сглотнув, спросил: «А батюшка? С вами он?».
— С ними, — раздался знакомый голос из сеней. «Ты прости, Петр Федорович, мы тут у тебя кошель потрясли немного. Как ты есть наследник Воронцовых-Вельяминовых, так на водку для родни не обеднеешь, думаю».
— Все такой же, — нежно подумал Петя, обнимая отца, что стоял, подпирая рыжей головой притолоку, держа в руках оловянную флягу.
— Вырос еще, — хмыкнул отец, и подогнал его: «Ну, за стол, за стол».
— А все равно, Михайло Данилович, — Федор стал разливать водку, — воруют. Целовальник, сука, водой ее разбавляет. Я на пробу велел стакан налить, и говорю: «Нет, милый человек, ты это кому-нибудь другому подавай, а мне нацеди той, что без обмана».
— Москва, — кисло заметила Марфа, вытаскивая из печи горшок со щами. «Рыба тако же — нюхай, он мне говорит, али в бочку полезь — все одно, у меня без изъяна. Ну, я и полезла, сверху свежей наложил, а внизу — гниль одна».
— Нас, Марфа Федоровна, на Шексне ваш сын сей рыбой кормил, — расхохотался Волк, очищая луковицу. «С душком была, Федор Петрович».
— Вот игуменье бы и пожаловался, — Федор поднял стакан и сказал: «Ну, за встречу. Мы тебя, сейчас, Петька, покормим, и дуй к своей Марье. Дворня новая на Остоженке? Сколько их там?»
— Полтора десятка, — с готовностью ответил Петя. «Новые все, да, сами понимаете, — юноша развел руками, — опосля смуты…, Бабушка, — он поднял голову, — какие щи-то вкусные, словно у матушки».
— Так я ее учила, Петенька, — улыбнулась Марфа. «Мы тебе письма привезли — от матушки, Степа написал, Марья тако же, Илья Никитич, так что возьмешь потом». Она посмотрела на внука и подумала: «Одно лицо с Элияху, да. На Никиту Григорьевича оба похожи, и глаза его».
— Дворню в подмосковную отправь, — велел ему отец. «Не след, чтобы они нас видели. У вас хоша там, в Новых Холмогорах и беспорядок еще, а все одно — нас корабль в уединенном месте высадил, там же потом и встретимся. Так что завтра жди нас, до рассвета еще».
— Хорошо, — кивнул Петя и осторожно сказал: «Той неделей казнить их будут, сегодня Михаил Федорович велел — раз Сигизмунд не хочет землями поступаться, то не вернут полякам пани Марину».
— Ну, — Волк закинул руки за голову, — затем мы и приехали, Петр Федорович — чтобы казнь сия пошла так, как надобно нам. Все, — он поднялся, — пошли, я тебя провожу, а то я смотрю, у вас тут на Москве кошельки режут, как во время оно — ловко».
Петя посмотрел на красивую, легкую улыбку мужчины, и, уже выходя из сеней, спросил:
«Михайло Данилович, а вы откуда?»
Тот помолчал и ответил: «В избе на Яузе родился, Петр Федорович. Тако же и предки мои до царя Ивана Калиты — московские все. Пошли, — он похлопал юношу по плечу, — вона, уже к вечерне звонят, там, куда я иду — самая работа сейчас будет».
— Тот же голос, — вдруг понял Петя, и, нагнав Волка, спросил: «Это вы были, там, на площади Красной? Ну, — юноша покраснел, — с кошелем моим».