"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Мэри посмотрела на румянец, что заиграл на щеках девушки, и, взяв ее руку, спросила: «Это о нем вы мне говорили, тогда, в Кремле?»
Ксения кивнула и страстно сказала: «Он мне грамотцу прислал, ну, тогда еще, написал, что ему жизни без меня нет. И все равно, — девушка закусила губу, — пусть, женат он, я знаю, мне бы хоть как, но быть с ним».
Марья погладила длинные пальцы и вздрогнула — засов на двери заскрипел, и Болотников, встав на пороге, велел: «Выходите, в другое место повезем вас, удобнее оного».
Мужчина все улыбался и Ксения робко спросила: «Куда?».
— Увидите, царевна, — Болотников широко распахнул дверь, и, опираясь о косяк, засунув руки в карманы, — рассмеялся.
Федор потянулся за буханкой хлеба, и, отрезав кинжалом толстый ломоть, угрюмо сказал:
«Слышали же сами, Василий Иванович — каких-то монахов из Чудова монастыря Голицын велел в подвале Тайного приказа удавить».
— Чтобы не раскрыли самозванца-то, — Шуйский вытер пальцы о ручник, и, посмотрев на Федора, вздохнул: «На Волгу нам надо, боярин. Вон, — он кивнул на улицу, — я сегодня на Красной площади был. Богдан Бельский на Лобное место взобрался, и слеза его пробила, суку.
«Православные! — сказал, — благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича». Ну и крест с иконой поцеловал, понятное дело.
Федор, молча, налил себе кваса.
— Город мы все равно раскачать должны, — наконец, ответил, Воронцов-Вельяминов, — вон, говорили же вы сами, что Бельскому из толпы свистели. Помяните мое слово, Василий Иванович, я самозванца видел, как вас сейчас — года не пройдет, как свалим его. Ну и государыня — Федор витиевато выругался, — к нему приедет, та точно москвичам не по душе придется. Письма, письма разбрасывать надо, а к зиме — в Ярославль двинемся.
— Как Лизавета Петровна-то? — вдруг, смешливо спросил Шуйский.
— В вотчинах, с детьми, слава Богу, — Федор тоже улыбнулся. «Говорили же вы мне, Василий Иванович, что зла на меня не держите, ну за то дело давнее».
— Не держу, — Шуйский широко зевнул. «Да и потом, Федор Петрович, вы о ту пору юношей были, а мне — сорок сравнялось, уж понятно, кто боле по душе девице пришелся бы».
Какая-то девчонка, лет шестнадцати по виду, просунула белокурую, растрепанную голову в горницу, и, смущаясь, сказала: «Никифор Григорьевич меня прислал, вы, как — вместе будете, али по очереди?».
Шуйский поднял бровь, и, вставая, заметил: «А может, Федор Петрович, холостяком — оно и лучше. Тебя как зовут-то, милая? — он обнял девчонку и, та, покраснев, пробормотала:
«Дуня».
— Ну, пойдем, Дунюшка, — велел Шуйский, — ты только не шуми, человеку выспаться надо, — он подмигнул Федору, и задернул за собой занавеску.
Он лежал, закинув руки за голову, слыша тихие, томные стоны из соседней горницы, и, наконец, задремал — глядя в бревенчатый, низкий потолок.
Ему снилась Ксения, в той самой светелке, где он когда-то спал, вернувшись из Кром. Она присела на край лавки, и ласково погладила его рукой по лбу. Федор, не открывая глаз, поцеловал прохладные пальцы, и, найдя ее руку, — приложил к щеке. От нее пахло молоком и немного — ладаном.
— Правильно, — подумал мужчина, — мальчика же крестили. Ивана. Иван Федорович, — он улыбнулся, и, притянув к себе Ксению, шепнул на ухо: «Как там Ванечка?»
— Ест и спит, — она потерлась носом о его лицо. «Пойдем, посмотришь, только что уложила».
В больших, богатых палатах царила тишина, и Федор, мимолетно, еще успел подумать: «Где они все? Петя, Степа, Марья? Были же здесь, когда я засыпал».
Ксения, улыбаясь, отогнула край мехового одеяла, наброшенного на колыбель. Внутри никого не было. Темные глаза посмотрели на Федора, — недоуменно, — и Ксения медленно, застывшими губами, сказала: «Ванечка».
Федор бросил один взгляд на кремлевский двор и похолодел — младенец, уже посиневший, вытянулся в петле. Деревянная виселица скрипела под сильным ветром, труп мотался из стороны в сторону, и, когда Федор обернулся, Ксении уже не было — остался только запах ладана, да в пустой колыбели лежала, нестерпимо сияя золотом, переливаясь алмазами, — шапка Мономаха.
Он открыл глаза, и, поцеловав нательный крест, прошептал: «Господи, убереги детей моих от всякого зла». В полуоткрытые ставни был виден тонкий, нежный новый месяц, в соседней светелке смеялась девчонка — едва слышно, счастливо, и Федор вдруг, всем телом, почувствовал тоску.
— Ах, Лиза, Лиза, — он перевернулся на бок, — что же делать нам дальше, а? Без Ксении мне жизни нет, и без тебя — тоже. Совсем как тогда, давно еще, в Польше. Ладно, — он протянул руку за кувшином, что стоял на столе, и, выпив кваса, опять улегся на спину, — хоть бы еще знать, где Марья с Аннушкой, где Ксения — все легче было бы.
Он закрыл глаза и заснул — крепко, будто погрузившись в сладкую, теплую, бездонную воду.
Мэри остановилась у дверей палаты и, низко поклонившись, сказала: «Государь».
— Он похож на царевича, — подумала женщина, исподволь разглядывая Дмитрия. «Ну, бородавки, мало ли — могли появиться. Только глаза не такие, у Митьки ореховые были, как у дяди Матвея. Ну да, впрочем, когда Марья Федоровна его признает, сомнений ни у кого не останется».
Дмитрий был в русском платье — богатом, переливающемся камнями кафтане, темно-синяя рубашка была застегнута тремя алмазными пуговицами. Он погладил короткую, кудрявую темную бородку и ласково сказал:
— Марья Петровна, я хотел вас поблагодарить за то, что вы так преданно ухаживали за царевной после безвременной смерти ее семьи, — государь перекрестился и добавил:
«Вечная им память. Я сожалею о том, что они приняли яд, конечно. Ваш муж ведь тоже покончил с собой?»
— Да, — сухими губами сказала Мэри, — он отравился.
— Примите мои соболезнования, — еще более ласково сказал Дмитрий. «Я понимаю, что вы хотите уехать из Москвы, и не буду чинить вам препятствий.
— Вообще, — он прервался и подошел к распахнутому в летний полдень окну, — я намерен открыть границы государства, все-таки, мы живем в новое время. Местные купцы смогут сами торговать с Европой, ну, и, конечно, я буду поощрять развитие ремесел.