Вельяминовы. Время бури. Книга первая
Шрифт:
– Она дочь прачки, сирота. Мастер спорта, орденоносец, в конце концов. Я ручаюсь, что она не связана с японцами. Она просто наткнулась на диверсанта. Случайность, такое бывает… – воентехник, в летном комбинезоне, внимательно осматривала шасси И-153.
Лиза почти не понимала, что происходит вокруг. Дочитав тетрадку, добравшись до самолета, она вызвала по рации подкрепление. Спустившись в распадок, Лиза, царапая руки, вырвала из стенки кабины лист фанеры. Оставлять тетрадь при себе было непредставимо. Лиза стояла над костром:
– Ложь, белогвардейская ложь. Не может быть… – она вспомнила дом культуры, в Зерентуе, шепот пожилой женщины: «Сатанинское отродье…»
Лиза, до боли, сжала пальцы:
– Июнь двадцать первого года. Меня зовут Марфа Ивановна Князева. Весной, на Пасху, мне исполнилось пятнадцать лет. Не знаю, зачем я веду дневник. Должно быть, просто, чтобы не сойти с ума. С шести лет я жила в Чите, пансионеркой в епархиальном училище. У меня были родители, отец Иоанн Князев и матушка Елизавета, четверо младших братьев и сестер… – на задней обложке тетрадки, мать Марфы, перечислила всех по именам:
– С началом продвижения большевиков на восток, училище закрылось. Папа и мама забрали меня домой, в Зерентуй. Наша семья здесь поселилась издавна. Мой предок служил священником прииска еще в начале прошлого века…
– Июль двадцать первого года. Он не пьет. Красные, каждый день, перепиваются, а он не пьет. Было бы легче, если бы пил. Может быть, он тогда бы просто засыпал. Каждую ночь, он рассказывает о смерти моих родителей, и всей семьи. Моим младшим сестрам было восемь лет, и шесть лет. Господи, покарай большевиков, пожалуйста. Сделай так, чтобы они сдохли в мучениях. Он убил своего родственника, в Польше. Перерезал ему горло, на глазах красных. Он и с мамой так сделал… Он смеется и обещает меня держать при себе, пока я ему не наскучу. Убежать невозможно, весь Зерентуй полон красными. Я стираю, готовлю, убираю в нашем доме. Он занял спальню мамы и папы. Я не могу даже подумать, что на их кровати… Нельзя такого желать, но, Господи, пошли мне смерть. Я не хочу жить.
– Август двадцать первого года. Сомнений нет. Хорошо, что покойная мама мне все рассказала. Ему я ничего говорить не буду, иначе он заберет дитя, и я никогда не увижу малыша. Я надеюсь, что он уйдет дальше на восток. Красные говорят о своих планах, за столом. Конечно, перед тем, как покинуть Зерентуй, он может меня расстрелять, но лучше смерть, чем потерять маленького. Ребенок ни в чем, не виноват. Я достойно воспитаю его, обещаю. Может быть, мне удастся бежать в Китай…
– Февраль двадцать второго года. Мы с Прасковьей Ильиничной окрестили Лизоньку. Священников нет, церковь сожгли, мы все сделали дома. Она хорошая девочка, спокойная. Я смотрю на нее, и прошу Господа, чтобы моя дочь была счастлива. Я почти не выхожу на улицу. Мне и раньше плевали вслед, называли подстилкой сатаны. Теперь у меня на руках Лизонька, нельзя рисковать. Моей доченьке всего две недели, а она меня узнает. Сегодня она, кажется, улыбнулась. Прасковья Ильинична смеется, и говорит, что я придумываю. Младенцы, так рано, не улыбаются. Моя славная девочка, пусть она не узнает ни горя, ни невзгод. Лизонька похожа не него, но я никогда ей не скажу, чья она дочь…
– Февраль двадцать второго года. Господи, спасибо Тебе. У здания совета, то есть нашего бывшего дома, вывесили новый выпуск читинской газеты. Белая гвардия сожгла его в паровозной топке, под Волочаевкой. Господи, Ты наказал его. Я счастлива, счастлива… – трещал костер, Лиза опустилась на землю:
– Если это правда, то я сестра товарища Горской. Я тетя Марты… – она листала пожелтевшие страницы:
– Я не могу, не могу сжечь тетрадь. Я видела, как мы похожи с товарищем Горской. Мы обе с ним похожи… – мать потеряла сознание, и не видела, как убивали ее родителей. Очнулась она связанной, в своей бывшей комнате, запертой на засов. Горский пришел к ней вечером, и забрал себе:
– Как рабыню, как крепостную. Я плакала, говорила, что мне всего пятнадцать, просила меня пожалеть. У красных нет жалости. Утром мне было плохо, а он, все равно, заставил меня… Даже не могу писать дальше. Иконы из нашего дома выбросили во двор. Я видела, в окно, что красные с ними делали. Господи, покарай их, всех, до единого человека. У них каждый день застолье, каждый день кого-то вешают, или расстреливают. Он сам казнит людей. Он хвастался, что убил государя императора, в Екатеринбурге… – Лиза спрятала тетрадку с Евангелием под комбинезон:
– Я никогда, ничего не скажу. Я не их больше не увижу, ни Марту, ни товарища Горскую… Мою сестру… – Лиза не могла бросить в костер тетрадку. На последних страницах, мать писала:
– Травы от потницы, травы от кашля… Сегодня мы натопили печь и купали Лизоньку в корыте. Она держалась за мой палец. Лизонька совсем не боится воды, мое счастье… – Лиза залезла в кабину своего истребителя. Разрыдавшись, девушка вытерла лицо рукавом пропотевшего комбинезона: «Никто, ничего не узнает, пока я жива».
На допросе в Тамцаг-Булаке она не упоминала о японце, застрелившем шофера, или керамических зарядах, рвавшихся в костре. Лиза понимала, что, стоит ей заговорить о таком, и небо для нее навсегда закроется.
Кроме того, она предполагала, что ей просто, никто не поверит.
– Как не поверили бы тетрадке… – она поняла, кем был шофер. Мать, в записях, сделанных после ее рождения, упоминала о друге детства, Грише Старцеве. Юноша служил у белых. Он воевал в Зерентуе, когда поселок осадили отряды Горского.
– Моего отца, – заставила себя сказать Лиза. Мать не знала, что случилось со Старцевым, и беспокоилась за него:
– Они, наверное, виделись… – Лиза возилась с шасси, – он приходил в Зерентуй, забрал тетрадку и книгу… – она сложила вещи в мешок, спрятав под бельем:
– Мне больше ничего не осталось, от мамы… – в дневнике, мать иногда писала о дореволюционной жизни, о молебнах в училище, о рождественской елке, о поездках, с родителями, на Тихий океан и в Кяхту. Лиза прочла о знакомом матери, Федоре Воронцове-Вельяминове:
– Что с Федей, с его семьей? Тоже сгинули где-то, и могил их не найдешь… – Воронцов-Вельяминов был потомком декабриста, похороненного в Зерентуе.
Лиза наклонилась над шасси, пот заливал лицо:
– Майор Воронов погиб, наверное… – сердце глухо, тоскливо, болело. Лиза встрепенулась, услышав отчаянный крик: «Воздух!». На случай бомбежки они вырыли траншеи. Девушка вскинула голову. Она узнала силуэты Накадзима, японских истребителей. Машины летели низко над степью. Лиза прикусила губу: