Вельяминовы. За горизонт. Книга 2
Шрифт:
Лейтенант скомандовал: «За мной!».
Маша бежала, не разбирая дороги, тяжело дыша. Белокурые волосы растрепались, по лицу лился пот. Ноги, в больших ей валенках Ивана Григорьевича, проваливались по колено в свежие сугробы, скользили по насту. Под аккуратно подшитыми подошвами трещали сучки и шишки.
Поднимаясь с узкой лавки, чтобы сходить по нужде, она натягивала именно эти валенки, прохудившиеся под коленом, высокие, из потрепанного войлока. Даже с тридцать девятым размером обуви, в двух шерстяных носках, валенки
Шум застал Машу сидящей на корточках над жестяным ведром. Ей было неловко принимать помощь пожилого человека, но Иван Григорьевич отмахнулся:
– Дело житейское, Мария. Твой отец тебя моим заботам препоручил, ничего страшного… – услышав топот старика, Маша едва успела натянуть ватные штаны. Князев швырнул ей серую телогрейку и холщовый мешок:
– Беги. Антихристы явились, я их задержу… – она даже не смогла открыть рот. Князев вытолкал ее на зады избушки, к укрытым на зиму грядкам овощей, к укутанным мешковиной ульям: «Беги!». Маша слышала выстрелы:
– Кажется, взрыв прогремел… – сердце колотилось, – Господи, Иисусе, позаботься о рабе Твоем, иноке Иоанне… – Маша боялась подумать о том, что могло случиться с отцом и дядей:
– Их могли арестовать, расстрелять на месте. Их считают шпионами, врагами советской власти… – Маша зажала в руке крестик и кольцо:
– Иисус такого не допустит. Я едва увидела отца, едва с ним познакомилась, едва узнала о настоящей семье. Господь больше никогда не разлучит нас… – она поняла, зачем Князев бросил ей телогрейку, вместо заграничной, яркой куртки:
– Сейчас ночь, я стану незаметной. И днем в сером ватнике меня никто не увидит… – мороз обжигал непокрытую голову, влажные волосы слиплись сосульками. Маша ожидала, что среди отряда, окружившего скит, окажется Гурвич:
– Он выжил, такие всегда выживают. Проклятый лжец, предатель, убийца, как его дед, Горский… – девушку затошнило, – лучше я умру, чем позволю антихристу приблизиться ко мне. Я больше не хочу иметь ничего общего с бесовской властью… – она с отвращением думала о комсомольском значке, о пионерском галстуке Марты, о доме Журавлевых, на берегу Волги, собрании сочинений Ленина в библиотеке, и тяжелом столовом серебре:
– Пять лет назад они рыдали, когда умер Сталин, а теперь он… – Маша не могла назвать Журавлева отцом, – выступает на партийных конференциях, осуждая культ личности. Они лицемеры, страна построена на лжи, в СССР нет ничего честного… – Маша понимала, что все честные люди сгинули в лагерях:
– Как отец Алексий, как матушка Вера. Или еще раньше, на гражданской войне… – Князев с ней о таком не говорил, но Маша предполагала, что старик воевал против большевиков:
– Его не тронут, ему идет восьмой десяток, – уговаривала себя девушка, – но ведь у него нет ни одного документа… – Князев объяснил, что в Куйбышеве пользовался поддельным паспортом:
– Сейчас у меня никаких бумаг не осталось, – признался старик, – когда я к людям хожу, – он усмехнулся, – я себя веду осторожно. Верующие мне помогают, собирают припасы. Вокруг лагерные края, люди здесь болтать не приучены… – валенки обожгла ледяная вода ручейка.
За спиной Маши загремели выстрелы, грубый голос велел:
– Стой, кому сказал, иначе получишь пулю… – Маша не собиралась подчиняться:
– Антихристы мне больше не страшны, – она сцепила зубы, – мне защитой Иисус, Богоматерь и моя святая покровительница, Мария Вифанская, сестра праведного Лазаря… – Иван Григорьевич рассказал Маше, что ее отец, словно Лазарь, восстал из мертвых:
– Его все похоронили, – вздохнул старик, – жена его, Марфа Федоровна, с Петром Михайловичем повенчалась, он погибнуть успел, а твой отец все в забытье лежал. Молитвами праведников он обрел память, отыскал жену… – над головой просвистела пуля, Маша быстро нагнулась. Она знала, что осталась единственным свидетелем случившегося на перевале:
– Они боятся, что я начну говорить… – девушка облизала пересохшие губы, – пусть меня объявят сумасшедшей и запрут в больнице, как Зою, однако они все равно боятся… – Маша подумала о пути в Свердловск, под конвоем, о допросах, о закрытом санатории:
– Он, то есть Журавлев, не позволит меня посадить в тюрьму, но мне придется молчать до конца дней моих, молчать и притворяться. Придется делать вид, что они мои родители, придется потерять отца… – девушка разозлилась:
– Никогда такого не случится… – выбираясь на берег ручейка, она неловко подвернула ногу. Мешок отлетел в сторону, Маша растянулась на снегу. Тяжелое тело грохнулось ей на спину, запахло потом и дешевым табаком:
– Сука, мерзавка, – он ударил Машу головой о наст, – я тебе покажу, как от нас бегать. Ребята отстали, у меня с тобой будет короткий разговор… – пальцы зашарили под ватником, он рванул вниз Машины брюки. Из носа девушки потекла кровь, щеки расцарапал снег:
– Ноги раздвинь, – прошипел он, – и не ори, все равно тебя никто не услышит… – за его возбужденным дыханием Маша не заметила шороха сверху. На ее растрепанные волосы посыпался снег, темная тень ловко спрыгнула с дерева. Солдат сдавленно закричал, на Машу брызнуло что-то горячее:
– Кровь, это кровь… – в голове загудело, девушка потеряла сознание.
Саша Гурвич видел таких стариков только на дореволюционных картинах, в Русском Музее и Третьяковской галерее. Он, с трудом вспомнил название толстого одеяния, подпоясанного грубой веревкой:
– Армяк. Ему лет семьдесят, не меньше. Он тайный верующий, у него иконы в углу… – седая голова старика почти касалась низкой крыши сруба. Пахло свечным воском, сухими травами и медом. На узкой лавке валялся заграничный, яркий спальный мешок. Краем глаза Саша заметил на тощей подушке, в холщовой наволочке, несколько белокурых волос:
– Здесь была Маша, – понял юноша, – но иностранные шпионы тоже были. Они оставили вещи… – солдаты внутренних войск, вытащив рюкзаки на крыльцо, потрошили багаж при свете фонариков. Саша увидел в подслеповатом окошке зеленоватый огонек рации: