Вельяминовы. За горизонт. Книга 2
Шрифт:
Розовые тюльпаны свешивали закрытые бутоны из трехлитровой банки. Томатный сок давно разлили по граненым стаканам, щедро посыпав его солью и перцем, плеснув водки, из аккуратной, экспортного вида, бутылки «Столичной». После аперитива, как выразилась Лада, в дело пошли напитки попроще. На шатком столе громоздились полупустые бутылки азербайджанского портвейна, в янтарном масле из-под шпрот плавал серый пепел. С маленькой кухни доносился стук ножей, Лада крикнула:
– Еще минуту! Картошка сварилась, сейчас принесем винегрет… – ловкая вилка подцепила последний кусок копченой
– Нет, вы послушайте, послушайте, Леонид Андреевич… – Эйтингон заметил:
– Это писатель такой был, Леонид Андреев. Я Леонид Александрович… – юноша повел вилкой:
– Неважно. Послушайте, вы должны понять… – он откинул голову назад:
Мы, чем взрослей, тем больше откровенны. За это благодарны мы судьбе. И совпадают в жизни перемены с большими переменами в себе…Молодой человек забрал у соседа папиросу:
– Вы, должно быть, смотрите на нас с усмешкой… – Эйтингон, действительно, улыбался, – но ваше поколение совсем другое… – он приподнялся, – вы по сравнению с нами герои, борцы… – его сосед пробурчал:
– Герои и борцы оказали бы сопротивление произволу. Вся страна видела, как по ночам людей увозили в черных воронках и молчала… – юноша в шарфе прищурился:
– Не смей осуждать сгинувших на Колыме и в Магадане. Мы не испытали и сотой доли их страданий, мы не знаем, что такое жить, не чуя под собой страны… – по рукам гостей ходила слепая, машинописная копия хорошо известного Эйтингону стихотворения:
– Он, кажется, умер в лагере… – Наум Исаакович задумался, – впрочем, я до войны не занимался делами творческих союзов… – его тянуло напомнить собравшимся об «Оде Сталину», того же авторства, но Эйтингон оборвал себя:
– Зачем? Для них я инженер, командировочный с севера, а не литератор. И вообще, Пастернак сейчас герой дум, а до войны он тоже прославлял Иосифа Виссарионовича, да и после войны этим занимался… – Эйтингон примирительно сказал:
– Я не специалист, но стихи хорошие. Ваши?
Сосед юноши фыркнул:
– Евтушенко. То есть не его… – он подтолкнул юнца в полосатом шарфе, – он пишет совсем другое… – молодой человек покраснел:
– Я вообще архитектор, то есть учусь в архитектурном институте… – архитекторам Наум Исаакович не доверял со времен купеческих загулов так называемого возвращенца, предателя Воронцова-Вельяминова:
– Тем более, я видел, как парень смотрит на Ладу. Хотя он ее младше, он еще студент… – с компанией, сидящей за столом, они с Ладой столкнулись в фойе филиала МХАТа, на улице Москвина, где играл «Современник». Эйтингон, с букетом тюльпанов, подхватил девушку рядом с памятником. Ему нравился монумент Маяковскому:
– Он именно такой и был… – Наум Исаакович хорошо помнил выступления поэта, – независимый человек. Плевать он хотел на аудиторию, на Союз Писателей и на остальную бюрократию. Может быть, и хорошо, что он застрелился… – в тридцатом году Эйтингон пребывал в зарубежной командировке. Он понятия не имел, было ли самоубийство действительно самоубийством:
– Даже если и не было, – хмыкнул он, – никто мне ничего не расскажет, а документы давно сожгли, как я спалил в печи крематория папки польских офицеров. Маяковский вряд ли бы дотянул до нашего времени, он был неудобный человек… – сажая Ладу в машину, Эйтингон извинился:
– В день, когда мы с вами встретились, у меня не было под рукой автомобиля… – она закрыла лицо букетом, нежная щека порозовела:
– Словно лепесток, – понял Наум Исаакович, – брось, тебе надо думать о деле… – делом была предполагаемая встреча Лады с новой знакомой, Саломеей Александровной. Эйтингону, тем не менее, не хотелось наводить девушку на разговор о скором фестивале советского кино, во Франции, и о ее занятиях языком:
– Это будет подозрительно, – твердо сказал себе Наум Исаакович, – торопиться некуда, я подожду, пока Лада сама об этом упомянет… – голубые глаза внезапно погрустнели:
– У моего… – Лада запнулась, – автора такая машина. Вы, оказывается, богатый человек, Леонид Александрович… – Эйтингон подмигнул девушке:
– Автомобиль из министерского гаража. Я хотел произвести на вас впечатление, Лада Михайловна… – из-под широкополой шляпы, на стройное плечо в черном пальто, спускался светлый локон. Она накрутила волосы на палец:
– Вам это и так удалось, Леонид Александрович. Видно, что вы… – она смешалась, – в общем, жили в другое время… – тонкие пальцы вытащили из его портсигара папиросу:
– Я редко курю, это плохо для голоса, – Лада выпустила дым в открытое окошко, Эйтингон смешливо закончил:
– В общем, вы хотели сказать, что я старомоден… – Лада ткнула окурком в пепельницу:
– Иногда это хорошо, товарищ Котов… – Эйтингон махнул на памятник:
– Настолько старомоден, что помню его… – Лада ахнула:
– Маяковского? Расскажите… – всю дорогу до Петровки Эйтингон рассказывал о Москве двадцатых годов, о Мейерхольде и Вахтангове, о нэпманских подвальчиках и синематографах, о выступлениях поэтов и художественных выставках:
– Поэтому я и считаю, что мало одного желания говорить правду… – страстно заметила Лада после спектакля, – ребята стараются, но видно, что они не знают происходящего сейчас на… – она осеклась:
– В общем, чтобы жить в искусстве, нельзя забывать о прошлом, но нельзя и отгораживаться от настоящего. Мы ставим так, словно не было Мейерхольда и нет Сэмюеля Беккета… – Эйтингон вспомнил строки из досье:
– В прошлом году, участвуя в пробах для фильма Росселини в Риме, она сыграла мальчика, в «Ожидании Годо». Роль без слов, незнание языка ей не помешало. Она всего два раза выходила на сцену, в каком-то небольшом театрике, но имела успех… – за Ладой в Риме надзирали работники, занимающиеся безопасностью советского посольства. Эйтингон вздохнул:
– За Маяковским тоже следили в его заграничных поездках. Бедная девочка, она могла сниматься у Росселини, играть на лучших европейских сценах. Вместо этого она получает двадцать пять рублей в день, за роль свежеиспеченного советского адвоката, комсомолки, защищающей пошедшего по кривой дорожке сына врагов народа… – сценарий слезливой драмы тоже написал товарищ Королёв. «Современник» ставил его пьесу о трагической любви Горского и погибшей на баррикадах пресненской ткачихи. Лада коротко заметила: