Вельяминовы. За горизонт. Книга 3

Шульман Нелли

– Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно.

Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу….

Надя никогда не слышала этих стихов:

– Я не знаю никого из современных поэтов, – поняла она, – в интернате такому не учили, мы остановились на Есенине и Маяковском… – молодой человек, не оставляя вилки и рюмки, поднялся:

– Ерунда… – он покачивался, – евреи всегда делают из мухи слона. Он тоже еврей, поэтому так пишет. Они не воевали, а отсиживались в Ташкенте… – его собеседник

опасно побагровел:

– Говори, но не заговаривайся… – он шагнул вперед, – пока ты сидел за партой, я подыхал от ранения в апреле сорок пятого… – молодой человек оправил пиджак:

– Вы прячетесь за чужими спинами, за псевдонимами. Неизвестный, – он издевательски фыркнул, – что это за фамилия? И вообще… – он расплескивал коньяк, – жаль, что Гитлер вас… – он не успел закончить. На теннисных кортах Надя славилась сильным ударом. Голова мужчины мотнулась, он схватился за разбитый нос. Кровь закапала на развязанный галстук, на засыпанные пеплом лацканы пиджака:

– Меня зовут Надежда Левина, – громко сказала девушка, – я еврейка, а вам не место среди порядочных людей… – сквозь грохот ударной установки она услышала свистки швейцара: «Милиция! Милиция! У нас драка!».

В сумочке Ани лежали завернутые в салфетку, сладко пахнущие пряностями, куски медового пирога. Фаина Яковлевна сказала, что на идиш выпечка называется леках:

– Вообще его на новый год готовят… – Аня с удивлением узнала, что новый год отмечали совсем недавно, – но и на Суккот он ко двору придется… – женщина быстро резала пирог в большом противне, – тебе, сестре твоей, брату… – она взялась за эмалированную кастрюльку. Аня улыбнулась:

– Фаина Яковлевна, мы росли в интернате. Мы умеем готовить, у нас были уроки труда… – женщина, потянувшись, погладила ее по щеке:

– Сироты, – тихо сказала она, – совсем как я… – Аня услышала, что семью Фаины Яковлевны расстреляли немцы в Харькове:

– Меня крестьяне спасли, – объяснила женщина, – но в интернате, то есть детском приемнике, я тоже побывала. Значит, адрес ты запомнила. После праздников приезжайте, пойдем на кладбище. Сейчас не след, сейчас надо радоваться… – в голубых глазах женщины промелькнула какая-то тень. Аня скрыла вздох:

– Наверное, она о муже думает… – по мнению Ани, милиция не имела никакого права задерживать ребе Лейзера, как Фаина Яковлевна называла мужа:

– Глава десятая, статья сто двадцать пятая, – Аня знала Конституцию назубок, – в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом свобода слова, свобода печати, свобода собраний и митингов, свобода уличных шествий и демонстраций… – в Конституции, правда, не упоминалась свобода передвижения, но Аня пожала плечами:

– Это само собой разумеется. Реб Лейзер имеет право уехать в Израиль с семьей… – она услышала, что несколько лет назад эмиграцию в Израиль запретили:

– И раньше разрешали уезжать только тем, кто до войны жил в Польше, – невесело сказала Фаина Яковлевна, – а реб Лейзер считается советским гражданином… – раввин, оказавшийся однофамильцем Нади и Ани, тоже долго изучал ее метрику. Он поднял на девушку обрамленные морщинами усталые глаза:

– Дело было при моем предшественнике, раввине Шлифере… – бывший раввин хоральной синагоги умер четыре года назад, – но имя вашей матери я помню… – у Ани часто забилось сердце. Раввин снял с полки обыкновенную на вид амбарную книгу. Страницы внутри пестрили крючками, как уже знала Аня, букв на иврите:

– Хешван, хешван… – рав Левин листал страницы, – вот йорцайт вашей матери… – он показал девушке лист. Увидев ее недоуменное лицо, он пояснил:

– Годовщина смерти по еврейскому календарю. По ней читают кадиш каждый год… – внизу страницы Аня увидела примечание, мелким почерком:

– Здесь сказано, что Рейзл, дочь Яакова, похоронена на Востряковском кладбище… – добавил раввин, – туда перенесли могилы после закрытия кладбища в Дорогомилове. Номер участка, номер захоронения… – в книге не указывалось, кто оплатил церемонию и чтение кадиша:

– На пятьдесят лет вперед, – вспомнила Аня, – раввин сказал, что это большие деньги… – она была уверена, что обо всем позаботился отец:

– Но не случайно его имя нигде не упоминается, – девушка поднималась к Маросейке, – понятно, что он был работник органов, коммунист. Коммунист… – она остановилась, – но все-таки еврей… – раввин велел Павлу тоже читать кадиш:

– По нашим законам, ваш брат совершеннолетний… – он протер очки, – в синагогу вы его, конечно, водить не будете и сами не придете… – Аня отозвалась:

– Я приду. Я должна найти еще какие-то сведения. Нашего отца звали Наум… – она чуть не добавила:

– Если верить метрике… – говорить о занятиях отца, Аня не собиралась:

– Учитывая, что за синагогой следят, это совсем ни к чему, – решила девушка, – тем более, Котов наверняка его псевдоним, то есть кличка. Фамилия не еврейская… – фото отца и матери она тоже с собой не взяла. Ясно было, что отец лично на улице Архипова не появлялся.

Аня редко курила, но сейчас, отойдя в подворотню, нашла в сумочке пачку сигарет. Щелкнула зажигалка, она привалилась к стене. После Суккота рав Левин обещал обучить Павла поминальной молитве:

– Он маму не помнит, – подумала Аня о брате, – но он не будет против. И надо сходить на праздник, Симхат-Тору… – она хорошо запоминала ивритские названия, – Фаина Яковлевна обещала, что будет много народа. Мы затеряемся в толпе… – услышав, что Аня хочет отыскать имя отца, рав Левин указал в темный угол кабинета, где громоздились какие-то ящики:

– Книги записей общины… – он помолчал, – с дореволюционных времен. До войны здешнего раввина, рава Медалье, арестовали, многие материалы изъяли и вернули в таком состоянии. Там есть и послевоенные записи, но все разрознено, перепутано… – Аня выпрямила стройную спину: