Вендетта по-русски
Шрифт:
— Почему ты называешь его по имени-отчеству? — насторожился Горский.
— Потому что я не знаю его фамилии. В мемуарах он упоминается как Николай Николаевич.
— То есть ты его ни разу не видел в лицо, не встречался с ним? А как ты его узнал в телевизоре? — допытывался Горский.
— Это не я. Это один из тех, кто с ним работал.
— Да ты не его пытай, Горский — простонал из-за стола Абрамов. — Пытай своего осведомителя из ФСБ! Сейчас же! Сегодня же! И еще — скажи, пусть мою пресс-конференцию перенесут с двух часов на половину четвертого. У меня сейчас будет серьезный разговор с Константином Сергеевичем.
— Мне уйти? — переспросил Горский. — А вы тут —
— Ты как мама школьницы, ей-Богу! Я уйду, а вы тут не наделаете глупостей? Не наделаем, иди!
Горский недоверчиво покачал головой, но все-таки отправился выполнять поручения босса. Абрамов еще некоторое время продолжал бушевать и материться, но затем пришел в прежнее спокойно-рассудительное состояние.
— Я упустил главный вопрос, — сказал он в прежней жесткой манере. — Что нужно лично тебе? Зачем ты со мной связался? Хочешь продать эту информацию?
— Это можно назвать и продажей информации, — согласился я. — Вероятно, вы не обратили внимания, но я уже сказал: Николай Николаевич убрал четверых свидетелей, а теперь ему стало известно, что я обладаю кое-какой информацией. Думаю, он захочет меня ликвидировать.
— Так ты хочешь защиты? — сделал вывод Абрамов.
— Защиты и возмездия. Я работаю по поручению одной женщины, ее муж был убит Николаем Николаевичем. Ее сын тоже погиб. Ей сейчас угрожают люди Николая Николаевича. Но она по-прежнему хочет отомстить ему.
— Погиб сын… — медленно проговорил Абрамов. — Ну да, ты говорил — инсценировали повешение… Девятнадцать лет. Н-да… Между прочим, фамилия этого Николая Николаевича — Яковлев. И я был уверен, что его уже давно сожрали черви под землей. Оказывается, это червям не повезло. Он снова выбрался на поверхность.
— И я думаю, что у вас есть желание отправить его на тот свет, — сказал я. — Желание не менее сильное, чем у той женщины, о которой я только что сказал.
— Ты думаешь? Или ты знаешь? — Абрамов прищурил глаза, и передо мной теперь сидел кто-то вроде хитроумного восточного мудреца, едва заметно покачивающего головой из стороны в сторону. Мудрец экзаменовал меня на сообразительность.
— Я догадываюсь. У вас ведь тоже есть причина для мести?
— Ты знаешь. — Это уже было утверждение.
— Я догадываюсь, — возразил я. — Догадываюсь, что случилось с вами в марте девяносто шестого года. В чем заключалась та секретная операция.
— Что случилось со мной? Со мной ничего не случилось. — Экзамен продолжался, но я знал ответ на этот вопрос.
— С вами — ничего. Они убили вашу жену и дочь, — сказал я и сам не поверил, что сумел это выговорить.
— Моя жизнь становится все более странной, — сказал Абрамов. — Все, что я делал в последние лет двадцать пять, можно объяснить стремлением придать моей жизни как можно большую независимость — от властей, бандитов, финансовой ситуации в стране, капризов погоды и так далее. Я хотел, чтобы моя жизнь принадлежала только мне и никому больше. Но со временем я начинаю сомневаться в возможности реализовать мои планы. В мою жизнь влезают все новые и новые люди. Десятки газетных статей написаны обо мне, и, читая их, я прихожу в ужас: там упоминается моя фамилия, там напечатаны мои фотографии, но это не я. Я не так думаю и не так говорю, как представлено в газетах. Они все перевирают, а в результате сотни тысяч читателей составляют мнение о Валерии Абрамове именно по этим публикациям. Мою жизнь извращают кто как сможет. У кого на что хватит фантазии. И меня это бесит. — Он тяжело вздохнул и посмотрел на меня, словно я сидел в этой комнате напротив него уже две тысячи лет и успел до смерти надоесть Валерию Анатольевичу. — А теперь приходите вы, и оказывается, что вы так глубоко влезли в мою жизнь, как этого не делал никто. У меня были свои семейные тайны, у кого их нет? У меня был повод проснуться среди ночи, пойти в бар, взять там бутылку коньяка и выпить в память о моих потерях. Это было мое и только мое. Теперь приходите вы, и моих тайн больше нет. И знаете, что я чувствую сейчас?
Желание вас убить. Горский некстати вышел.
— Мне подождать? — нарушил я этот монолог.
— Конечно. Горский нам еще понадобится. И мое желание тут ни при чем, потому что я уже давно научился контролировать свои желания. Загонять их в несгораемый сейф, запирать там и выпускать лишь через месяц, год или десять лет.
— То есть мое убийство вы занесете в бизнес-план на следующий год?
— Вы эгоист, как и все ваше поколение, — раздраженно ответил Абрамов. — Вы постоянно думаете только о себе. Вы искали встречи со мной лишь потому, что вам понадобилась защита от Николая Николаевича Яковлева. А если бы такой угрозы не было? Вы бы и думать забыли о том, что случилось в марте девяносто шестого года с моей семьей! Подумаешь! С кем не бывает! Кстати, откуда вы узнали? Из тех мемуаров? Они с вами?
— Нет, — сказал я. — С собой я такие ценные вещи не ношу. Они в надежном месте.
— Но они у вас не целиком, — утвердительно произнес Абрамов, и мне опять почудилось, что возможности этого невзрачного человека со старомодной прической действительно неограниченны. Бог двадцать второго этажа. Все видит и все знает.
— Там не хватает последних страниц, — сказал я. — А откуда вы узнали?
— Мою жену никто не убивал. Хотя ее нынешнее состояние не слишком отличается от состояния мертвеца. Она находится в клинике для душевнобольных.
— Не в России? — предположил я, и Абрамов кивнул. — В своих интервью вы утверждаете, что ваша дочь летом девяносто шестого года уехала учиться в закрытый пансион в Швейцарии. А ваша жена живет где-то рядом, поправляет здоровье.
— Тут я не солгал. Она действительно поправляет здоровье. Просто поправить его уже невозможно, — Абрамов говорил это все без надрыва, без скупых мужских слез на щеках. Он просто излагал факты — У меня были веские основания не разглашать факт смерти моей дочери.. А у вас есть семья? Дети?
— Он требовательно уставился на меня, и я снова вспомнил ассоциацию с экзаменом. Но тут у меня не было ни единого шанса ответить так, как нужно.
— Нет, — вздохнул я. — У меня нет ни семьи, ни детей.
— Хорошо устроились! — желчно бросил мне Абрамов. — Вы ни за кого не ответственны. Ни за кого не отвечаете. Не жизнь, а малина! И вы никогда не поймете, что такое терять. Что такое тащить на руках мертвое тело собственного ребенка, которого ты носил еще двухнедельным, годовалым…
Которого ты вырастил и воспитал, дал ей все, что она хотела, дал ей жизнь. А потом ты находишь своего ребенка в машине, с перерезанным горлом, рано утром, и ты не можешь понять, что заставило убивших ее людей сойти с ума, потому что нормальным людям такого не сделать! Ей было семнадцать, и она еще не начала жить. Она умерла. Я берег ее семнадцать лет, я берег ее от болезней и от обид, но так и не уберег. Я теперь не могу смотреть на родителей с детьми, счастливых родителей со счастливыми детьми. Мне хочется подбежать и заорать: «Не будьте такими счастливыми и беспечными! Будьте начеку! Будьте осторожны! Берегитесь, потому что беда придет, и она придет неожиданно, и вы не будете к ней готовы. И вы потеряете все самое дорогое!»