Венера (Богини, или Три романа герцогини Асси - 3)
Шрифт:
В зале говорили о сцене между Лилиан и Винон. Нескольких слышавших повторяли отрывки из нее, Тронтола услужливо дополнял. Он рассказал и герцогине. Она встретилась с Винон у колонны, под терракотовым сатиром, игравшим на волынке и ударявшим в цимбалы, и сказала:
– Я люблю вашу сестру, Винон. Но вами я восхищаюсь: вы знаете, что значит наслаждаться! Все должно служить вашему наслаждению, даже немилость света. Я понимаю вас!
– Не правда ли, герцогиня? Я думаю, мне не хотелось бы наслаждения, если бы оно не требовало столько лицемерия.
– Что вышло из вас, беззаботной девочки! Великая любовница... А любовницы, как вы и я, скорее добиваются
– Вы пугаете меня, герцогиня. Сможете ли вы тогда милостиво забыть то, что узнали обо мне сегодня?
– Я попрошу вас стать любовницей моего мужа. Это облегчило бы мою задачу... Это в том случае, если я вступлю на престол Далмации в качестве супруги Фили. У меня есть выбор: я могу это сделать также в качестве возлюбленной Рущука. Что вы советуете мне?
– Связь с Рущуком. Мне власть не доставила бы удовольствия, если бы она была законной и не требовала борьбы и интриг.
– Пожалуй. Я была бы коронованной куртизанкой. То, чего я не добилась революцией, я получила бы, играя, в спальне.
Она наслаждалась этим представлением, она влюбилась в него. Винон засмеялась. Она небрежно протянула два пальца по направлению к Тронтола: он бросился к ней. В то же время она сказала:
– Герцогиня, мой муж.
И Жан Гиньоль низко поклонился.
* * *
У него было лицо кроткого фавна, с большим мясистым носом, поставленным немного криво. В темно-каштановой бороде поблескивали рыжеватые нити. Светлые брови изумленно изгибались под плоско лежавшими волосами, а солнечные карие глаза смеялись. Его трудно было понять; он казался то застенчивым, то очень самоуверенным, то шутливым, то тоскующим, то наглым, то беспомощным.
– Здесь слишком жарко, - сказала она ему, - пойдемте подышим свежим воздухом.
Они прислонились в соседнем зале к открытому окну и несколько минут стояли молча. Дул северный ветер; сильный порыв его заставил вздрогнуть обоих. Герцогиня обернулась и заметила, что они одни. Жан Гиньоль не отрывал от нее взгляда; его дерзость показалась ей ребяческой.
– Мы можем пойти дальше, - сказала она.
– Здесь столько места...
– Все, что вы хотите, герцогиня, - немного хрипло сказал он.
– Только не тосковать по вас!
Она смутилась, - так искренно это звучало.
– Разве это так плохо?
– почти томно ответила она. Он набросил на нее пуховую накидку и при этом коснулся пальцами ее плеча. Она закуталась в нее, озябшая и возбужденная. Потом бросила взгляд на бальный зал, из которого вырывался свет, точно сияющее фосфорное облако. Со всех сторон манили блуждающие огоньки. Ряд зал, по которым она проходила с поэтом, среди снопов света лежал почти сумрачный от одиночества. Герцогиня чувствовала, как судорога навеянного танцами сладострастия разрешается, уходит от нее, возвращается в тот очаг пламени. Она устала. Ее сердце, раньше бившееся с безумной быстротой, билось теперь очень медленно. В затылке и в темени она ощущала болезненное раздражение тайного возбуждения, подстерегавшего под видимой сонливостью. Ночь будет бессонной, она знала это заранее. И ей хотелось дать успокоить себя. Хотелось любить. Ее томило сладкое желание слышать серьезные, нежные слова, положить руки на склоненные перед ней плечи и позволить обожать себя.
– Разве это так плохо?
И она улыбнулась ему, подняв полные белые плечи.
– Это ужасно, - решительно объявил он, наморщив лоб.
– Но почему?
– спросила она,
– Какой яд я могла бы влить в жилы того, кто полюбил бы меня? Вы думаете, что я зла?
– Напротив, - нехотя сказал он, коротко качнув головой.
– Но я не знаю, кого вы могли бы любить. Ни один человек не в состоянии заставить вас полюбить себя.
– Это совсем не так трудно, - медленно, мечтательно сказала она.
Он становился все сдержаннее.
– Быть может, вы все-таки любите кого-нибудь... кого нет здесь и...
– И?
– И кто вполне понимает вас?
Она очнулась и с улыбкой подумал о Нино. Что понимал Нино? Но он любил ее. Она сказала:
– Я требую только мужества.
И ее улыбка стала совсем загадочной, немного легкомысленной, немного мечтательной: он не мог понять ее. Вдруг он спросил:
– Я вас кажусь очень глупым?
Она звонко рассмеялась.
– Я только всегда удивляюсь, когда тот, кто пишет циничные книги, в жизни оказывается таким невинным.
Его большой нос казался очень пристыженным.
– Только не обижайтесь, вы от этого нисколько не проигрываете. Это даже гораздо оригинальнее. Две молодых княжны чуть не дерутся из-за вас - право, когда я говорила с Лилиан, одно мгновение я видела по глазам Винон, что она не может больше выдержать; затем она занялась маркизом Тронтола. Вы же бродите по залам, немного рассеянный, и наконец развлекаете в углу старую даму.
– И это вы видели? А вы казались такой увлеченной.
– О, быть может, я всегда только кажусь... Но мы говорили о вас. Можно быть откровенной? Когда видишь вас, как-то не верится в вашу жизнь. Вы увезли одну княжну и женились на другой. Кроме того, вы тот человек, который в Европе, где никто больше не читает стихов, произвел стихами такой фурор, как другие...
– Биржевыми аферами или скандальными процессами - именно такой. Но вникните в мои стихи! Их язычество не только в невинном отсутствии стыда. Они языческие еще и потому, что отливают жизнь, великую жизнь и всех ее богов, в благоговейную форму, потому что в ветре, в солнце и в эхе заставляют предчувствовать некоего, кто стоит за ними, и потому что они дают понять, что этот некто - мы сами; потому что они прославляют нас и могучую землю, каждому из наших переживаний сообщают красивый лик и оставляют каждому из наших ощущений его собственное тело, его здоровое тело... Я очень велик, герцогиня, - я, давший выражение этому язычеству: ибо моими устами говорит эпоха, дивная, еще очень тревожная, только стремящаяся к оздоровлению эпоха Возрождения, к которой мы принадлежим. Избранные, в которых эпоха чувствует себя, чувствуют и меня: вы, герцогиня, прежде всех. Массы, встретившие меня вихрем одобрений и возмущения и расхватавшие сотни изданий, - они приветствуют или осыпают бранью во мне обыкновенного сквернослова.
Он прервал себя и спросил:
– Вам не скучно слушать все это?
Она не ответила. Он горячо и со вздохом сказал:
– Простите, мой вопрос был обиден. Если бы вы знали, мне все становится ясным с опозданием на две секунды... Теперь я перейду к княжнам и скажу вам то, что вы уже знаете; что я не соблазнитель и не struggler for life. Я сам не знаю, как все это могло случиться со мной. Я переживаю от всего только отражение. Я стою у бассейна между двумя статуями. Одна погружена в созерцание самой себя и прислушивается к себе, другая вглядывается в мир. Обе отражаются в бассейне, и я разглядываю их в воде, где они немного туманнее, немного чище, немного загадочнее.