Венера, или Как я был крепостником
Шрифт:
У Носова подозрительная дружба с усатым Станкевичем, отцом нашей Венеры: не хочет ли таким способом обойти нас всех на повороте? Следим, глаз не спускаем, когда он повиснет на заборе, и о чём-то всё говорят, говорят: Носов на улице, куркуль в огороде. Меня подсылали: ты помоложе, пойди, послушай. (При чём тут помоложе – постарше, когда послушать самому любопытно.) Оказывается, они – про сорта пшеницы и породы овец, да так увлечённо. Хлопцы даже разочарованы.
– А морды, морды у них, будто приданое обсуждают.
Смех и слёзы – что с нами эта девочка делала. Ладно мы, вчерашние школьники, но и Носов, Короткевич (вообще дед) – будто и забот других
Так что столь необычное имя – Венера – было очень даже кстати. Впрочем, для Полесья сразу и не скажешь, что обычно, а что не обычно. Вроде бы болото на каждом шагу, «главное болото Европы» (тыкал носом саратовец, если очень мы его доставали), а дубов таких и сосен в пять обхватов нигде больше не увидишь. И стариков да баб столетних (и плюс неизвестно, сколько ещё) – поищи таких, разве что на Кавказе. Впрочем, на это у Короткевича есть объяснение:
– А было так, приехали пионеры аж из Минска или откуда. Расскажи, дед, как ты жил, когда Наполеон тут проходил, как всё было. А он: когда случилась Великая Октябрьская революция… Нет, ты про шведов! Дед своё: когда случилась эта революция… «Да мы это уже слышали». Наконец долгожитель прорвался: когда стряслась эта революция, был такой кавардак, что мне приписали лишние 70 лет в метрику…
– Вот кончим немца, – вдруг размечтается Носов, – товарищ Сталин колхозы побоку, приеду к Станкевичу, и будем горбатиться на пару. Бражку из мёда гнать, вас, нахлебников, угощать…
– Куркули, ишь, о чём мечтают! – Хлопцы шуток не понимают, когда на Венеру кто-то покушается. – А на Соловки не хотите?
Через Полесье когда-то путь проходил: из варяг в греки. Значит, и путь из греков к нам. А где греки, там итальянцы – боги и богини ихние в родстве состояли.
Вот такая родословная у нашей Венеры, а тут – какой-то саратовец! Смотреть смотри, никто не запрещает любоваться на нашу Венеру, но из ряда не вылазь.
А однажды чепе приключилось: кто-то полазил возле ульев Станкевича. Называется это: привязать пчёлок. Из патрона выламываешь пулю, горящую спичку к патрону, патрон к лазу – ш-шух! Душегубка для пчёл. Открывай крышку и, не опасаясь укусов, хозяйничай, как фашист. Но не может быть, чтобы это из нашего отряда. Наверняка какие-нибудь чужаки пошурудили. Носова поздравляли: во, как пощупали твоего тестя! А он даже доволен, радуется – чему только: поздравлениям или что Станкевича раскулачили? Такие истории нас всех почему-то забавляют. А, не нравится? Пришли, вернулись в лагерь ночью, в землянке спят покатом, одному, второму со всего маху по заднице – вскакивает, как сумасшедший. А, не нравится?! В этом всё веселье: чтобы человеку не нравилось.
Начальство провело расследование, но попробуй, найди виновных. Носов обещал: ничего, мы с тестем найдём медоежек. В выдранном мёде пчёлки прячутся, вроде бы мёртвые, а в губу вопьётся, как девка пьяная, – рожу и разнесёт.
Сам Станкевич вряд ли настаивал на расследованиях, розысках. Себе дороже обойдётся – ссориться с ночными гостями, у которых оружие.
У меня с Богиней была одна-единственная встреча с глазу на глаз. При свидетелях я с нею и не сумел бы заговорить. А тут увидел через окно, что одна среди улицы – вышла с граблями прибрать разбросанное лошадьми сено. Там, где разведчики и командиры, соскочив с седла, небрежно бросают на забор-палисадник уздечку. Я швырнул на стол ложку, не облизав даже простоквашу. Дожёвывая горячую, прямо из чугуна, бульбочку, выбежал за порог, не помню, поблагодарил ли хозяйку.
Направил стопы свои к Богине. В прямом смысле стопы, давно не мытые, выглядывающие из растоптанных ботинок. Надо бы отдышаться, чтобы не так колотилось сердце, а лицо сделать, как у весельчаков-адъютантов: не годится для такого случая лицо угрюмого грабителя с большой дороги (подозреваю, что оно у меня именно таким и было – от решимости не струсить). На ходу прокашлялся, уже и фразу приготовил: «Что, порядочек наводим?» – небрежную, будто каждое утро так вот встречаемся, беседуем. Заготовленную фразу свою не выговорил, а, видимо, прокричал за спиной у неё, потому что девушка аж вздрогнула:
– Ай, дядька, так и заикой можно сделать!
– А что, сегодня какой фэст, праздник у вас? (Вот и ещё одно слово, нами приручённое, можно сказать, прижитое с иностранцами: фэст, конечно, от фиесты.)
Я спешу выдать свою заготовку. Пока дух ещё во мне есть. А сам стараюсь не видеть высокую грудь, прикрытую белой кофточкой и всё той же ласточкой-косынкой; ямочки змейкой вьются на щеках, пухлые и капризные по-детски губы. Леплю что попало:
– Сватов ждём?
Венера рассматривает несколько секунд откуда-то выскочившего пацана, обвешанного, чем попало, с интересом разглядывает – как ряженого. Я в отчаянье, я вижу, как она захлопнула меня, будто букварь, – давно прочитанный, известный до последней буквы и рисунка. И тут же со взрослым, лицемерным интересом задала вопрос:
– Ты, мальчик, из хозвзвода?
Хорошо, что не поинтересовалась, чего так вспотел.
– Что, Митьки Косого конь тут был? – спросил я злобно.
А она засмеялась. Напомнил ей о ком-то более интересном, чем я сам. Гораздо более интересном.
– Натрусил своим конём, а чтобы убрать – где там!
И вдруг тучка набежала на её лицо. Совсем другим голосом произнесла:
– А если налетят немцы или бобики? Сразу видно, где партизаны днюют-ночуют. Вот и будет тогда фэст!
Собрала руками сено, которое подгребла.
– У вас книги есть? – спешу хоть чем-то заинтересовать. Не замечая, что делаю это совсем по-школьному.
– О, тата всегда привозил, если в город ездил. Я совсем ещё малая была. И плакаты такие красивые: про пчёлок, про поросят.
– А я принёс книги из дому: Пушкина, Байрона. Так курцы! Вернулся с одной операции – а от книг одни корешки.
– У нас даже Библию искурили. Пока тата спохватился, полкниги выдрали.
– Митька Косой? – Я её всё ещё не простил.
– Может он, может кто другой.
– А кто другой?..
Узнать не успел: появились на улице наши, вывалились из хаты напротив – я сделал вид, что мне срочно нужно к ним.
Прокурор, потребовавший для Венеры Станкевич пять лет лагерей за восемь колхозных бульбин, был хороший знакомый, нет, больше – друг моего отца [Михаил Иосифович Адамович, врач, подполковник медслужбы, 1902–1948. – Н. А.], нашего дома. Ещё с довоенных времён, когда работал директором совхоза. Появлялся у нас в аккуратном возке, жеребец у него, как зверь, – совсем не то, что мы привыкли видеть на колхозно-совхозном базаре. Первыми к нему выбегали мы с братом.