Венгерский набоб
Шрифт:
Писатель верил в гуманистический идеал. Вера эта некоторой своей наивной отвлеченностью уступает трагическому разочарованию иных критических реалистов в буржуазном обществе. Меньше она и действенной революционно-демократической веры в народ, не говоря уж о социалистической. Но в то же время больше плоского либерального утешительства: в ней есть нечто от социально благородных надежд эпохи Просвещения. В этом пусть сопряженном с иллюзиями, которые порождались неразвитостью Венгрии, но вместе и возвышенном, хранящем отзвук всечеловеческих, общенародных чаяний гуманизме – истинная привлекательность романа Йокаи. По сути, именно автор его, кто опоэтизировал протестующий порыв чистой, горячей девушки простого звания, духовно ближе Руссо, чем читающий «Новую Элоизу», но уступивший свою возлюбленную набобу слишком уж «правильный» Шандор Варна.
Открывается, таким образом, несколько неожиданный для его критиков Йокаи. Тоже, как все настоящие художники, стремящийся к свободе и гармонической цельности. Ищущий какие-то моральные начала, идеалы, которые и для других поколений не теряют ценности, ибо воплощают дерзания и возможности человеческой личности. Если есть в романе что-либо «фаустианское», оно, конечно, не в позднем прозрении набоба и его благих надеждах на сына, а прежде всего в утверждении именно этого расточаемого или презираемого внутреннего богатства, создающего человека. Богатства, которым обладают возвышенно, до последнего вздоха любящая Фанни и не поднявшийся еще к сознательной общественной деятельности, но беспредельно честный, излучающий подлинно историческую уверенность народ. Отсвет этой уверенности несет и призванный приоткрыть их душевное богатство лирико-изобразительный сплав: иногда почти фольклорно-сказового, бытового реализма и романтико-сентименталистских традиций.
Мор Йокаи – самый издаваемый у него на родине писатель. В немалой мере это, вероятно, объясняется и читательским пониманием добрых начал его творчества.
О. Россиянов