Венгерский набоб
Шрифт:
Глухота! Самый прозаический из всех людских недугов, редко возбуждающий сочувствие, чаще – насмешку. И правда, лучше б уж в грудь.
Пришлось отвести Карпати к карете. Когда боль позволяла, он чертыхался. Хоть бы легкие, что ли, прострелил. Рудольф с Миклошем, подойдя к его секундантам, спросили, удовлетворяет ли их такая сатисфакция.
Ливиус признал, что все протекало по правилам и окончилось в законные пять минут. Конрад же твердил: до того, мол, удовлетворен, что гром его разрази, если хоть когда-нибудь ввяжется еще в дуэль!
– Так будьте любезны, господа, это требованьице погасить! –
Секунданты посмеялись от души такой причуде и, раздобыв в ближайшей же лавчонке перо и чернила, по всей форме подписали под вызовом: «Оплачено».
А собственные его секунданты «к сему руку приложили».
Спрятав заверенный таким образом документ в карман и поблагодарив свидетелей за любезность, юноша пешком направился обратно в город.
XIII. Именины у набоба
Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя, день достославный, гремевший на весь Саболчский комитат. Еще бы: это ведь именины его высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же святым, в честь кого наречен, значит, также и день его рождения и уже шестьдесят девятый год – превеликое празднество, ибо в каждую годовщину появления г-на Яноша на свет задавался пир на весь мир сначала родителем его, а после им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком событии.
Духовные пастыри всех окрестных сел уже загодя, за добрый месяц шили новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая портным: «Карманы делай побольше!» Лембергский [193] штукарь и фейерверкер уголь и селитру толок для своих потешных ракет. Дебреценские школяры затверживали кантус – красивый поздравительный распев – и разные затейливые народные величания на несколько голосов; цыган-капельмейстер обходил подряд все лавки, прицениваясь к канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как бы удрать тайком на то время из Ниредьхазы.
193
Лемберг – немецкое (австрийское) название Львова.
В обществе поблагородней, где бдительные жены обок своих злосчастных мужей исправляли ту должность, что в небе поручается архангелам, а на грешной земле полицейским, с приближеньем Иоаннова дня бурные домашние грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если женский пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой лишь в последний, кто ногами заплетая, а кто и вовсе на карачках, сплошь в синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.
Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня, что, не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей кто не явиться к нему из знакомых, рассорился бы с теми насмерть. Благовидным предлогом могла тут служить разве лишь кончина.
Так что, обязанный пребывать в этом году на сословном собрании, претерпевал он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины и туда за собственный счет всех знакомцев да собутыльников свезти, священников, школяров,
Пожонь для таких забав – место уж больно неподходящее. На глазах у внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и всей страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом внаймы тесном подворье, под боком у журналистов – тут и заругаться-то в полный голос не заругаешься.
Все знавшие барина Янчи уже к концу июля стали подмечать в нем внутренний разлад, грызущее беспокойство из-за этих тягостных обстоятельств. Лишь когда наместник разрешил ему наконец отлучиться на две недели, ожил он снова, повеселел, чуть в пляс на радостях на пустился.
Кого ни встречал по дороге, близких знакомых или шапочных, всех звал, приглашал к себе в Карпатфальву так что в дворянском кругу стали в конце концов наперев бой предлагать друг другу: «Поехали в Карпатфальву, поздравим Яноша». Повздорят двое, третьему достаточно это вымолвить – тотчас расхохочутся и помирятся.
Дошла эта крылатая шутка и до Абеллино, который начал уже оправляться от полученной контузии и одним ухом слышал вполне сносно. Болезненное состояние усугублялось снедавшей его жаждой мести: ненависть к дяде и перенесенное из-за Фанни унижение неотвязно точили нашего шевалье. А был он не из тех, кто легко сдается; неудача только пуще его раззадоривала: уж коли задумал кого погубить, то не отступал и, отброшенный десять раз, готов был и в одиннадцатый лезть на приступ.
В один прекрасный день навещавшие больного сообщили ему, что его дядюшка отпросился домой справить именины. Вот уж истинно охота пуще неволи.
Абеллино слушал, улыбаясь, хотя порой судорожно втягивал в себя воздух с гримасой внезапной боли от прилива учащенно пульсирующей крови. Но потом улыбка вновь появлялась на его губах.
– А вот я тоже поздравлю его, – бормотал он сквозь зубы. – Такой подарочек пошлю ко дню ангела, какого он еще не получал.
И снова расцветал улыбкой, восклицая по временам: «Ой, опять дьявольски, ну дьявольски стрельнуло в ухо!».
Заглянем теперь в барский дом в Карпатфальве. Словно бы на обширном полуострове в несколько тысяч хольдов, образуемом капризной излучиной Береттё, лежит оно, древнее родовое обиталище Карпати.
Трудно, правда, определить, которое из многочисленных зданий представляло собой изначальную фамильную обитель, ибо каждому из предков хотелось увековечить себя новой постройкой. Кто возводил ее на берегу, кто – в лесу, этот – окнами на тракт, тот, наоборот, от людских глаз подалее, и потомки воспользовались этими пирамидами пращуров для целей самых разнообразных, творения более знаменитых оберегая, а менее уважаемых обращая на нужды житейские.