Венок ангелов
Шрифт:
– Не уходи! Не уходи!.. – властно произнес он.
Я, превозмогая боль, вырвала руки и пошла к двери. На пороге я остановилась.
«А уходя, мой друг, не ухожу…» – сказала я сквозь слезы, однако мои слова словно угодили в стремнину его воли, так что их смысл беззвучно распался, и, когда я оказалась за дверью, мне пришлось собрать воедино все свои силы, чтобы не вернуться к нему. И потом, уже глубокой ночью, мне все время чудилось, будто я сквозь стены чувствую всю мощь его направленной на меня воли. Я с ужасом и горечью поняла, что утешение и покой, которые, как я надеялась, принесет ему мое присутствие, – чистейшей воды иллюзия, что моя близость для него – мука и постоянный источник беспокойства! Его теперь вдруг стало раздражать во мне многое из того, что он раньше любил и что давало ему повод полуласково-полуиронично называть меня маленьким пережитком довоенного времени. Все, что я ни говорила, казалось ему слишком глубокомысленным или, наоборот, слишком наивным, а иногда он упрекал меня в чрезмерной искренности. Ему не нравился мой внутренний ритм, то, что я никогда не
В те дни я часто поневоле вспоминала тетушку Эдельгарт, с раздражением и злостью относившуюся к моим утренним посещениям церкви. Энцио, правда, ни словом не упоминал мессу, но всячески старался помешать мне ходить на службу. Он, например, заявлял, что нанял сестру милосердия для того, чтобы я могла утром подольше поспать, а я перечеркиваю его добрые намерения. Или жаловался, что матери приходится ждать меня с завтраком. Или говорил, что состояние больной слишком серьезно и мое присутствие в доме просто необходимо. Незаметно ходить в церковь мне не удавалось, так как он каждое утро проверял, дома ли я. И если я встречала его, возвращаясь со службы, то это вовсе не было случайностью. А иногда он даже перехватывал меня уже на паперти, сославшись на какое-нибудь «срочное дело» ко мне, в действительности же – лишь для того, чтобы иметь повод сказать мне, какой бледной и усталой я выгляжу, хотя день еще только начинается. Как непохоже это было на его прежнее отношение к моим посещениям церкви! И он тоже прекрасно сознавал это. Но когда я смотрела на него в такие минуты, то неизменно встречала необыкновенно ясный, необыкновенно прозрачный, исполненный непоколебимой уверенности взгляд, который я ощущала даже во время службы с какой-то смутной тревогой. Временами эта тревога была такой острой, что я ловила себя на подозрении, не наблюдает ли он за мной и в церкви.
Тем временем состояние моей свекрови ухудшилось, причем теперь ее одолевала не столько болезнь, сколько слабость, причину которой доктор не мог объяснить и на которую вначале не обратил особого внимания, в то время как сама больная придавала ей огромное значение. Она считала, что близится ее конец, на который, впрочем, как и на все остальное, связанное с ней самой, смотрела с присущим ее флегматичной натуре равнодушием. В один прекрасный день она торжественно объявила мне, что теперь совершенно спокойна за судьбу своего сына, поскольку пансион обрел в моем лице настоящую хозяйку. И теперь у нее осталось лишь одно-единственное желание – дожить до нашей свадьбы. Неужели же я лишу ее этой последней радости? Я сразу же поняла: она поставила себе целью сломить мое сопротивление и добиться нашего скорейшего соединения. Так же как она всегда жила лишь ради исполнения желаний своего сына, так теперь она, похоже, решилась ради него извлечь максимальную пользу даже из своей смерти. Напрасно я пыталась объяснить ей, что мое сердце принадлежит Энцио и что я никогда не расстанусь с ним. Со свойственной ей трезвостью она заявляла, что подобные заверения для нее лишены смысла, если они не ведут к скорейшей женитьбе. Энцио нужна женщина, которая будет заботиться о нем, когда ее не станет, а поскольку я люблю его, то для меня это должно иметь такое же значение, как и для нее. Она с невероятной настойчивостью день изо дня повторяла все это, как своевольное дитя. Состояние ее при этом все заметнее ухудшалось, так что Энцио в конце концов пришлось отказаться от своей работы в должности редактора, к которой он как раз в те дни должен был приступить, потому что его переезд в другой город, где выходила газета, был чреват опасными переживаниями и волнениями для больной – возможность трагического исхода становилась все более реальной. Просьба ее звучала все настойчивей, и у меня не было никакой надежды ни отвлечь ее от навязчивого желания, ни объяснить ей причину моего сопротивления – как я могла объяснить свои религиозные соображения женщине, которая даже перед лицом смерти не задавалась вопросом о дальнейшей судьбе своей души? До этого я лишь дважды столкнулась со смертью: бабушка хоть и предала свою благородную душу Богу без всякой веры, но сделала это с неописуемым величием. Тетушка же Эдельгарт перешла в мир иной уже как блаженная. И вот я впервые готовилась стать свидетелем смерти, в которой не было ни человеческого величия, ни Божественной милости. Я невольно вспоминала письмо отца Анжело, в котором он писал: «Дитя мое, не обольщайтесь, если вам доведется слышать слова, – быть может, даже произносимые с церковных кафедр, – будто бы смерть есть великий мастер обращения неверующих. Она была им на протяжении многих веков, и, может быть, ей это все еще время от времени удается, но это уже пережитки прошлого, старомодный финал земного бытия. Тайна современной смерти состоит в том, что даже ей уже не под силу обратить богоотступную душу. Будьте готовы к тому, что вы увидите людей, даже перед лицом смерти не
И вот таким человеком была моя свекровь. Она воспринимала смерть не иначе как еще одну неприятную, но неизбежную данность бытия. Она продолжала, насколько ей позволяли стремительно тающие силы, передавать мне свой опыт по содержанию пансиона. Она говорила об обращении с гостями, о проверенных кулинарных рецептах, о составлении счетов и налоговых деклараций – о чем угодно, только не о величайшей тайне, перед вратами которой она стояла. Я не находила себе места при мысли об этом – ведь разве и ее душа не была для Бога великой ценностью? Я тогда ежедневно молилась о том, чтобы Он указал мне средство, способ прийти ей на помощь. В конце концов я попыталась воспользоваться для этого портретом тетушки Эдельгарт, который был выполнен сразу же после ее смерти и которым Жаннет потом утешила не одного умирающего. Однако когда я спросила ее, не правда ли, глядя на это некогда устрашающе замкнутое лицо, видишь, какой мир и покой снизошел на мою бедную тетушку после примирения с Богом, она с непередаваемой гримасой вернула мне портрет и сказала:
– Ах, да если бы ты наконец согласилась выйти за Энцио, я бы тоже так выглядела! Но ведь ты же не даешь мне спокойно умереть!
В последующие дни она вновь и вновь повторяла эти слова с удивительной настойчивостью, но в то же время с растущей тревогой – перед лицом моей непоколебимости в ее невозмутимое ожидание конца впервые вкралось что-то вроде страха смерти: это был страх уйти из жизни, оставив Энцио неустроенным. Я не могла не признаться себе в том, что, вопреки своей надежде облегчить ее страдания, лишь усугубляла ее предсмертные муки, так как врач теперь тоже встревожился, хотя он по-прежнему не находил объяснения тому, что силы больной тают с угрожающей быстротой. Зато сиделка, еще молодая женщина с холодным и странно проницательным взглядом, сказала, пожав плечами:
– Если человек хочет умереть, тут уж ничего не поделаешь. Я здесь вижу лишь внушение.
Меня ее слова очень испугали, хотя вначале я их совсем не поняла – от кого могло исходить это внушение? И разве можно внушить человеку что-то, что он внутренне отвергает? Ибо желание умереть было совсем не в характере моей свекрови! Я робко наблюдала за ней. Мне всегда было трудно узнавать в ее внешнем облике мать Энцио: это трезвое, слегка оживляемое приглушенным чувством материнства лицо не имело ни малейшего сходства с отважными, одухотворенными чертами Энцио. И все же оно вдруг вызвало в моей памяти слова: «Человеку доступно все, чего он по-настоящему пожелает; желание есть возможность». Мне противостояла не ее воля! Да, это была совсем не ее воля!
Я почувствовала, что надо мной нависла какая-то зловещая тень. Совершенно растерявшись, я решила сделать хотя бы то немногое, что могла, чтобы хоть как-то успокоить больную. Поскольку я все еще была убеждена, что ее в первую очередь волнует материальное благополучие Энцио, которое теперь, после того как он отказался от должности редактора, вновь всецело зависело от пансиона, я рассказала ей о намерении Жаннет в скорейшем времени приехать в Германию. Я обещала ей наряду с учебой вместе с Жаннет заботиться о пансионе, если к ней самой не вернутся силы. Она внимательно слушала, не сводя с меня своих пустых печальных глаз с застывшей в них немой мольбой. Когда я умолкла, она горько заплакала. Я со стыдом поняла, что недооценила ее: в материнском сердце этой бедной, насквозь проникнутой обыденностью женщины все же имелась некая точка, в которой она возвышалась над самой собой. В безмолвной просьбе о прощении я поцеловала ее дряблую руку, но она гневно отдернула ее. К несчастью, в эту самую минуту в комнату вошел Энцио. Она всхлипнула и, теряя самообладание, простонала сквозь слезы:
– Вероника причинила мне такую боль! Такую боль! Ах, как же мне больно! Ты не представляешь себе, насколько она бессердечна! Я не хочу ее больше видеть! Пожалуйста, скажи ей, чтобы она вышла!
Она пришла в неописуемое волнение – в таком состоянии я видела ее лишь однажды: во время той ужасной сцены с бабушкой, которую я надеялась закончить здесь, спустя годы, примиряющим финалом. Если бабушка уязвила ее женскую любовь, то я нанесла смертельную рану ее материнской любви! Еще одно мое благое намерение, идущее от чистого сердца, было жестоко перечеркнуто.
Она между тем со всей лихорадочной эмоциональностью больной продолжала настаивать на том, чтобы Энцио отослал меня из комнаты. Я молча направилась к двери. Энцио немедленно последовал за мной. За порогом он спросил, что я такого сказала его матери. Я ответила, что обещала ей вместе с Жаннет заботиться о пансионе, судьба которого ее так волнует.
Он побледнел.
– Вот как… Значит, ты намерена заботиться о пансионе? – произнес он, с трудом сдерживая себя. – Поистине это на тебя похоже! Неужели ты не понимаешь, что в ответ на просьбу о хлебе ты протянула моей бедной доброй матушке камень?..
В голосе его звучало неприкрытое, безграничное возмущение. Быть может, это он попросил свою мать добиться моего согласия на свадьбу? Странно, что подобные мысли никогда не приходили мне в голову, но теперь я спросила его об этом – это было бегством от другого вопроса, который я не решалась произнести вслух: та зловещая тень, нависшая надо мной после слов молодой сиделки, теперь неумолимо стала опускаться прямо на меня.
Мой вопрос его ничуть не смутил.
– А не было ли гораздо естественнее предположить, что матушка сама, по своей воле просила тебя поскорее стать моей женой?