Венок для мертвой Офелии

Серова Марина Сергеевна

– Тая! Они оба – взрослые люди, разберутся без нас с тобой!

Голос соседки Таи еще больше возвысился, почти до крика, а так как в интонациях ее преобладали стальные ноты и даже некоторая визгливость, я поняла, что эта Тая сильно нервничает и готова впасть в агрессивное состояние. Вспомнилась старая песенка «Где-то радио орет, как торгуются на рынке», и почему-то ощущение этого самого рынка, на котором торгуются, накрыло меня с головой. Вспомнился тот толстый и неприятный во всех отношениях чужой муж, угрожавший мне громами и молниями, его бедная жена, которую я предупредила о возможном исходе дела и от которой я узнала много интересного – например, что этот мерзавец убедил ее подписать брачный контракт, согласно которому в случае ее «измены» все имущество отходило к нему, а большая часть этого имущества досталась ей в наследство от родителей, людей довольно богатых. «Все, все, Таня, плохие мысли гоним прочь, мы тут далеки от этих людей». Я потянулась и поняла, что жить вполне можно, особенно здесь, в отдалении от всех тарасовских проблем и бед.

– Наконец-то отдых, Таня! – прошептала я. – Наконец-то отдых, и пускай соседки по утрам громко рассказывают Ольге о своих печалях, о том, что их повзрослевшие сыновья явно собираются испортить себе жизнь; пусть соседи кричат, взывая к Санькиной совести, пусть блеют козы, кричат петухи, пусть все-все будет, главное… Главное – ты, Таня, знаешь, что к тебе никто сегодня не явится со своими мужьями, женами, украденными счетами и взломанной важной почтой. Никто не будет тебе угрожать! Никому не нужна будет твоя помощь! Ну, разве что Саньке с выпасом коз. Ты, Таня, все эти пять дней будешь простой, местами примитивной отдыхающей теткой со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями…

Ура, Таня! Да здравствует простая, ясная и спокойная жизнь! Хотя бы на несколько дней!

Я подошла к окну. Ольга стояла к нему спиной, поэтому она меня не видела, а соседка была слишком поглощена тревогой о своем сыне Витьке, который, как я поняла из ее слов, совсем сбрендил, потому что приехала эта «дура набитая, Аська», что вызывает у соседки Таи справедливые опасения – что все это вряд ли хорошо закончится. Дальше следовал рассказ о неведомой мне парикмахерше Леночке и ее матери Маргарите, тоже парикмахерше, что у них бизнес семейный и в хозяйстве у них все ладно, а Леночка – и умница, и красавица, она ведь с Витьки пылинки готова сдувать, да разве кобелей этих поймешь, чего им надо?

«Это точно, – мысленно согласилась я с Таей-соседкой, – кобелей вообще понять трудно. То есть их можно понять и, даже потрудившись слегка, догадаться, почему их привлекают не хорошие парикмахерши Леночки, а беспутные шалавы типа этой Аськи, но лучше об этом не думать, потому что тогда слишком уж отчетливой станет порочная и примитивная сущность этих кобелей».

И даже флирт лишится романтичного флера, все превратится в бессмыслицу, ну а дальше пойдут «люди, львы, орлы и куропатки» и прочие непонятные животные, и – почему-то – козы. Видимо, Оля решила, что вступать в разговор не стоит, а может быть, просто соседка Тая не оставляла Оле возможности вставить слово, но говорила только она. Оля молчала. Тая уже и не говорила, а всплакивала и причитала. Последнее, что я смогла разобрать среди ее длинных подвываний и нечленораздельных междометий, щедро перемешанных с непечатными словами, было: «А вот деточки, Оля, как же с деточками, если он будет весь свой, можно сказать, пригодный возраст постоянно убиваться по этой профурсетке-то, я ж внуков не дождусь, беда какая с дитями-то, Оль, беда!» Я подумала еще философски – зачем ей внуки, вон как она с сыном замучилась, но вспомнила, как когда-то давно на мой такой же вопрос моя бабушка строго сказала: «Как зачем? Чтобы стакан воды было кому подать на предсмертном одре», – и немного успокоилась. Объяснение это показалось мне вполне логичным. раз сын не удался, то, может быть, есть надежда получить этот стакан воды от внука? Или внучки. Хотя я не уверена, что мне он так уж понадобится на моем смертном одре, что я соглашусь терпеть всю жизнь адские муки от своих неудавшихся детей. Да еще потом терпеть и внуков! Лучше просто завести привычку – ставить этот стакан рядом с одром ежедневно, на всякий случай. И ни от кого не зависеть.

Причитания соседки тем временем стихли, она переключилась на проходившую мимо другую соседку, Нину, голос Таи преобразился – она деловито спросила, куда та направляется, и, узнав, что в магазин, спросила: «Привезли, что ли?» Получив лаконичный утвердительный ответ, Тая забыла о своих печалях и засобиралась с Ниной в магазин. «И правильно, – резюмировала я про себя, – шопинг лучшее средство от депрессии». Правда, мне не удалось узнать, что же привезли в их магазин, но я подумала, что, в конце концов, можно это осторожно выведать у Оли. Впрочем, привезли что-то, нужное только Тае и второй соседке Нине. Оля на радостную весть никак не отреагировала. Она преспокойно занялась розами, которыми очень увлекалась, умудрившись засадить ими все положенные для помидоров и огурцов места. розы у нее, правда, были и в самом деле необыкновенной красоты, разных цветов, и их щедрое великолепие было отдыхом для моих глаз. Ольгиному терпению я удивлялась – как-то я тоже попыталась заняться розами, за неимением собственной фазенды начала рассаживать их на даче у Мельникова, потому что он там вообще ничего не сажает, кроме травы и бурьяна, и даже это сажает не он сам, а щедрая и трудолюбивая природа. Поэтому я разгребла небольшой участок от травы (Мельников при этом взывал к моей совести и вдруг начал проявлять странную набожность, уверяя меня, что трава эта произрастает по воле Божией и что если бы Господь пожелал, чтобы тут росли розы, Он бы их сам тут и посадил. На самом-то деле, как я подозреваю, дело было не в скромных желаниях Бога видеть на мельниковском участке исключительно дикорастущую траву, а в том, что Мельников-то пребывал в ожидании отдыха – «правильного», как говорится, и по дороге купил много пива, замариновал шашлыки… И я, с деловитым видом разгребавшая траву и высаживавшая розы, его явно раздражала, потому что он вожделел (конечно, не меня, меня он вожделеть уже давно перестал, поскольку все равно – никакого толку), а шашлык. А тут – я, в шортах его папы и растянутой футболке самого Мельникова, в идиотской красной выцветшей панаме, ползаю в траве, напоминая ему, по его словам, его маму в молодости. Конечно, тут кто угодно разозлится! Однако я терпеливо высадила розы, а дальше все было по его плану. Вот только мои розы отчего-то выросли чахлыми, лишенными всякой красоты, и я до сих пор уверена была, что это с ними случилось оттого, что в их присутствии – в момент их, можно сказать, становления как личностей, – рядом стоял Мельников и грязно ругался. Но теперь я начала в этом сомневаться, Потому что соседки Ольги в выражениях тоже не стеснялись, более того – по этой части у них можно было пройти курс обучения и самому Мельникову, а розы тем не менее росли, цвели и пахли. Или у них уже выработался иммунитет? Или грязные ругательства Мельникова были менее художественными, чем у Ольгиных соседок? Матерились они, кстати, искусно – я даже невольно, внутри, им немного завидовала и восхищалась ими. Поскольку это были не просто ругательства, это были целые поэмы, с живыми, полнокровными образами и четкой, ясно высказанной в конце моралью. Скорее всего, именно поэтому у Ольги и получались такие же яркие, свежие розы. А что в самом деле Мельников, который и ругаться-то толком не умеет? Конечно, именно от этой неумелости его, а вовсе не моей, тогда ничего путного у нас и не вышло…

Солнце за окном уже высоко поднялось, розоватые облака лениво плыли куда-то в сторону Тарасова, уставшая от утренней «задушевной» беседы Оля звякнула ведром, и по звуку журчащей воды я поняла, что она занялась своим любимым делом: поливает драгоценные розы, которые у нее росли себе спокойно, не реагируя на всяких обывателей и их сквернословие, и в самом деле были на зависть большими, яркими и красивыми. роз вокруг дома у нее было море, как она с ними управлялась – я не знаю, но каким-то образом она ухитрилась создать настоящий цветник, при этом очень мало заботилась о хлебе насущном – ни коровы, ни коз у нее не было, только несколько кур, которые лениво прогуливались обычно по двору и, как мне казалось, яиц не несли. Жили просто так, как обычно в городской квартире живут кошки. Впрочем, кошки тут тоже были, и еще был огромный сенбернар Гоша, который большую часть времени возлежал на крылечке, лениво дремал и оживлялся, только когда появлялась еда в миске. Иногда к его миске приходили кошки и куры, и все каким-то загадочным образом уживались мирно и вместе гуляли среди Ольгиных роз. Гоша на то, что вокруг его миски собрались в несметном количестве незваные гости, реагировал спокойно и миролюбиво, даже вилял хвостом, наблюдая, как вся эта разноцветная стая ест его еду. Ни разу он не возмутился и не сожрал хотя бы одну курицу, да и кошки отчего-то к курицам относились снисходительно, без особого интереса, принимая их существование как трагическую неизбежность. Ольга с питомцами своими разговаривала, как с людьми, помнила их по именам, была с каждой тварью вежлива, и иногда мне представлялось, что ночами Ольга строит ковчег на случай конца света, поскольку всю эту свою живность она наверняка забрала бы с собой, настолько она их любила. В данный момент она вела задушевную беседу с курицей Ефросиньей, которая, похоже, пыталась ощипать листья на желтой розе.

– Ну, вот зачем ты это делала, Фросенька, зачем? – ласково увещевала ее Ольга. – Ты что, глупая у меня, не понимаешь, что листочки у розы – это ее жизнь? Да и посмотри, какие они красивые… Ну? Ты посмотри, посмотри!

Я уже представила себе Ефросинью, задумчиво и пристыженно рассматривающую испорченные листики розы, но, решив, что лучше увидеть все наяву, пошла к двери. Да и пора уже было наконец появиться перед глазами моей любимой хозяюшки Ольги.

Ольгу я знала давно, еще со времен моей беспечной юности. Она училась в универе, изучала английский. Познакомились мы с ней при весьма трагических обстоятельствах – я была девицей

ветреной и нечаянно увела у нее тогдашнего бойфренда, к которому Ольга относилась очень серьезно. Тогда она еще не познакомилась с «милым Костиком» и считала, что прекрасный принц с гордым именем Славик Мартиров – ее судьба. Славик был чрезвычайно хорош собой: от матери-армянки он унаследовал густые черные ресницы, от русского отца – голубые нежные глаза, и он умел смотреть так, что казалось, что он не ресницами хлопает, а тебя взглядом ласкает. Правда, потом-то я поняла, что он именно глупо, как кукла Барби при встряске, хлопает своими ресницами. И что он настолько же глуп, насколько и хорош собой. Но если уж я была наивной дурой в те времена и на целый вечер попала под обаяние этого Славика, которого, впрочем, быстро раскусила и постаралась о нем забыть, то чего можно было ожидать от Ольги? Она позвонила мне, вся в слезах, потребовала встречи. Я долго не могла врубиться, о ком она говорит и даже плачет, требуя, чтобы я оставила «его» в покое и не пудрила ему мозги, убеждая меня, что «он» любит только ее, а я – просто увлечение, не больше. Я ее успокаивала, удивлялась, что она, хоть и старше меня, умудряется сохранять такой пленительный наив, пыталась попутно вспомнить, кто такой этот Славик, твердо пообещала ей не разрушать основ ее мироздания в его лице, и хотя тогда она показалась мне довольно-таки неприятной и жалкой особой, но почему-то она меня тронула. Что-то в ней было от тургеневских барышень, и, когда она сказала мне к тому же, что очень любит Диккенса, я все поняла. Я сама любила Диккенса, и Ольга показалась мне одной из его героинь. Тогда я окончательно поверила в ее чувства и попала под ее обаяние. К концу нашей беседы мы обе забыли, кто такой Славик (то есть я и не вспомнила, а она – забыла), допили остатки «Токайского», сходили еще и за «Мартини», и вечер наш приятный затянулся до утра, а к утру мы были уже лучшими подругами. Я пыталась ее «развратить», для ее же блага, поскольку мне казалось, что ее излишняя романтичность и впечатлительность до добра не доведут. Таскала ее по своим тусовкам, знакомила с приятелями, которые были куда лучше ее избранников, в общем, прилагала массу усилий, чтобы спасти эту «диккенсовскую крошку» от грядущей грубой реальности жизни, которая запросто могла сломить столь нежное существо. Но мне это не удалось. Видимо, воспитание ее мамы – профессора литературы эпохи романтизма – сделало свое дело, и Ольга не поддавалась. Особенно роковую роль это сыграло, когда на ее пути встретился «милый Костик» – долговязый хмурый блондин с серыми глазами. Оля, наша городская девочка, влюбившись в этого типа, вознамерилась уехать с ним на историческую родину «принца» – в Лопатниково. Переубеждать ее было делом тщетным, хотя я и пыталась. Они уехали, произвели на свет дочь Варвару, после чего «милый Костик» не выдержал тягот жизни на родине и свалил в дальние и теплые страны, внезапно вспомнив, что по отцу он относится к «богоизбранному народу», не наполовину, а на какую-то четверть четверти, но это неважно. Главное, что он принял иудаизм и, кажется, даже стал изучать Каббалу. А глупенькая наша Оля осталась в россии. На этой его исторической родине. Более того, она очень полюбила его тетку Екатерину и полюбила Лопатниково. Иногда она заявлялась в Тарасов, и мы с ее маменькой только вздыхали, поскольку наша «романтическая хрупкая принцесса» под действием свежего воздуха и жизненных обстоятельств располнела, стала походить больше на пейзанку и только в душе осталась той пленительной и наивной девочкой с широко распахнутыми глазами. Мне ее часто не хватало, поэтому, когда она позвала меня погостить на недельку, я с радостью согласилась, тем более что в Тарасове меня последнее время все раздражало и я бешено устала от работы. Я чувствовала: если моему организму не дать отдыха, он мне устроит какую-нибудь страшную месть. Да и излишне эмоциональный настрой развенчанного мною чужого богатого мужа с дурными манерами мне совсем не нравился. Он как-то заявился ко мне с двумя неприятными амбалами – хорошо, что, наученная уже моим богатым жизненным опытом, я всегда кладу рядом мою «беретту». Зрелище они пытались организовать устрашающее, во всяком случае, когда в три часа ночи в мою дверь позвонили и я посмотрела в глазок, мне стало как-то неприятно. Я вообще не люблю, когда ночью под моей дверью образуются вот такие личности, уж лучше увидеть парочку привидений или даже вампиров. Об оборотнях я и не говорю – они вообще славные. Так вот, сжав мой маленький револьвер, я приоткрыла дверь и, радостно улыбаясь, посмотрела в эти «лики смерти». Лики они пытались отобразить страшные, исполненные трагического для меня смысла. Однако моя невинная улыбка произвела на них впечатление разорвавшейся бомбы – они были слегка растеряны, смотрели на меня удивленно и что-то пробубнили про то, что я разрушила их счастье. А так как пробубнили они втроем, я поняла так, что счастье хозяина было их счастьем. Или они тоже делили его с хозяином. В общем, я попросила их убраться с моей территории, поскольку я не люблю, когда ночью ко мне приходят не по делу. Для убедительности наставила на них свой револьвер. И предупредила, что уже вызвала полицию. Они были вынуждены ретироваться. Но – разгневанный чужой муж постарался сделать мою жизнь нервной и напряженной, постоянно устраивая мне какие-то пакости, а мне это, честно говоря, не нравилось. Это мешало мне работать. Более того – я поняла, что Мельников прав. Мне просто нужен тупой и банальный отдых. Потому что, если я буду подскакивать по ночам от шорохов и при входе в подъезд нервно оглядываться, мне придется с моей частной детективной практикой завязать. К тому же внезапное письмо от Ольги, с предложением приехать и описанием своих безрадостных будней и того, что она по мне сильно скучает, показалось мне «письмом судьбы». Я нуждалась в отдыхе. раз. Я соскучилась по Ольге. Два. И, самое главное, в этом Ольгином Лопатникове ни разу ничего не случилось. Я ни разу не видела, чтобы этот поселок засветился хоть раз в криминальной сводке. Нет. Это был очень спокойный поселок. Я бы сказала, это был самый спокойный поселок в Тарасовской губернии. Поэтому я собралась очень быстро, и уже на следующий день после получения Ольгиного письма моя машинка мчалась в направлении Лопатникова.

Дорога не заняла у меня много времени. Особенно когда надо было съехать с трассы и поехать по серпантину. Честное слово, там я окончательно успокоилась. Воздух, сосны вокруг, тишина, одиночество – и какой-то покой, разлитый в воздухе, за пять минут сделали свое дело. Я пришла в себя. Настолько, что подумала – не вернуться ли мне домой. Может быть, ну его, это Лопатниково? И зачем мне отдыхать долго, если я уже набралась сил. Однако – я вспомнила про Ольгу и про то, что она меня ждет. И – поехала дальше. Вечером я уже пила парное молоко, смотрела на звезды, слушала милую Ольгину трескотню и выдерживала Варькины взгляды, полные глубокого интереса – как потом выяснилось, я была ее кумиром, честно деля это место с доктором росси из «Мыслить как преступник». Уж не ведаю, что ей наплела про меня моя бедная подруга, но, судя по всему, рассказала она дочери о моих подвигах так много, что Варька целый вечер смотрела на меня, как Дафнис на Хлою, с невыносимым обожанием и восторгом, пытаясь прикрыть эти светлые, но немного навязчивые чувства подростковым нигилизмом и дерзостью.

Так что я действительно расслабилась, мне было хорошо и уютно, и я даже была благодарна этому невыносимому типу, из-за которого я уехала сюда, что так случилось. Не зря же говорят: иногда нам кажется, что то, что происходит с нами, плохо, а на самом деле – это просто нам показывают, что пора выбрать лучшее.

Так я подумала, когда засыпала, впервые за долгое время позволяя себе заснуть не ради того, чтобы привести в порядок свой утомленный организм, а засыпая ради удовольствия. И тот голос внутри меня, который сказал: «Ты же себя знаешь, Таня, свинья всегда лужу найдет, а Таня себе на попу приключений нароет, и там, где ты появляешься, обязательно что-нибудь случается». Этот противный голос я быстро выключила. Потому что это были остаточные явления. Следствие моего переутомления, не больше.

Так и заснула, впервые за долгое время, улыбаясь…

Пока не наступило утро. И я не услышала голос Таи, голос басовитой Саньки, и мне было так хорошо, что даже своему сну про белые цветы и Аленушку в дорогом прикиде я никакого значения не придала.

Я оделась, привела себя в порядок и спустилась вниз, на первый этаж. В кухне пахло свежими блинчиками, за столом сидела Варька, уныло поедая геркулесовую кашу. Ольга, уже управившись с садовыми работами, пекла блинчики. Восхитительные. Тонкие. Янтарные. С тем сказочным запахом, от которого слюнки текут, а в душе начинают играть радостные напевы. И от вида Ольги с раскрасневшимся лицом, от ее улыбки становится легко и светло и чувствуешь себя ребенком. Ольга так сильно изменилась, окончательно превратившись в Женщину – именно с большой буквы, – настоящую, от которой веет теплом и уютом, что я даже не могла уже совместить тот, далекий уже образ моей подруги в молодости – и сейчас. Я подумала даже – она за утро уже переделала столько дел, пока я дрыхла. Я бы так не смогла…