Шрифт:
Ольга Громыко
ВЕРА
Язычники – это глупые, темные люди, которые верят в то, что можно увидеть и пощупать (с)
Гарцук, даже обернувшийся лошадью, ступает по земле абсолютно бесшумно. Не слышно ни перестука копыт, ни холодного бряцанья упряжи, лишь пятнами-следами колышется потревоженная, но не примятая трава.
Гарцуков лес не любит. Без меня эти шкодники частенько резвятся над макушками деревьев, оставляя изломанные, оголенные ветви.
Гроза колыхалась за моими плечами – небесная рать в черной лохматой броне, гулко вопрошающая о начале боя. Неприметный знак, бегущая впереди мысль – и тучи вскипят громом, холодные копья ливня со свистом рассекут воздух, пронзая землю и затмевая небо.
Тишина. Тучи выжидательно прильнули к горизонту – верные псы, неохотно рассевшиеся у порога чужого дома, откуда враждебно тянет холодом, а незримое присутствие затаившихся хозяев заставляет сдерживать гулкие шаги, беспрестанно озираясь в поисках глаз, буравящих спину.
Она не вернулась. Такого не могло быть. Просто не могло. Но зрела, множилась, расползалась внутри щемящая пустота, мало-помалу затмевая прочие мысли и чувства. Так истекает кровью человеческое тело, а разуму остается отчаянно и беспомощно метаться в клетке умирающей плоти.
Не вернулась.
Я сорвал и задумчиво растер в пальцах колосок дикой мяты.
Они любят прятаться в лесу, под деревьями. А еще в домах. В людях.
Но выбора у меня не было.
Гарцук неохотно тронулся с места, совсем по-лошадиному прижав уши.
В лесу свои законы. Суровые, но справедливые. Выверенное равновесие жизни и смерти, не приемлющее вмешательства. Мало кто чувствует себя в лесу желанным гостем. Хозяином – тем более.
По правде говоря, хозяев у леса нет вовсе.
Тропинка уводила меня все дальше от опушки. Свет за спиной сузился до белой размытой черты и исчез, сменившись ровным зеленым полумраком.
Они были повсюду, затаившись, как прежде – птицы.
Я редко заезжаю в лес, вмешиваюсь в его дела. Он сам прекрасно разбирается со своими обитателями, не давая в обиду ни их, ни себя.
Но они знают меня, и ненавидят едва ли меньше, чем боятся.
Лесная полянка обволокла нас земляничной духотой, солнечный свет пыльными полосами ниспадал с макушек вековых деревьев. В нем беззвучно танцевали белые острокрылые мотыльки, хлопьями пепла оседая в зеленый костер травы.
Мы заметили друг друга одновременно.
Она сидела на толстом дубовом выворотне, поджав босые ноги. Левая рука невесомо касалась встопорщенного корня – словно не держалась за него, а, напротив, сдерживала угрожающий замах мертвого дерева. Распущенные волосы, прижатые к вискам лохматым травяным венком, льняными прядками-ручейками разбегались по белесой зелени платья.
Она же видела молодого мужчину, черноволосого и светлобородого, загорелого, на медвяно-рыжем, нетерпеливо приплясывающем жеребце – княжий либо боярский сын, выезжающий застоявшегося коня. Но смотрела, не отрываясь, в одну точку – на плоский кругляшек обсидиана, пестрого камня с прозрачными жилами-ступицами, единственного оберега на моей груди.
Потом подняла серые насмешливые глаза, и в них перетекло небо с клокочущими вдали облаками.
– На кого охотишься? – Непринужденный, чарующий голос, словно в продолжение давнего разговора.
Лука у меня не было. Ни копья, ни меча. Закатанные рукава легкой рубахи, распущенный ворот, потрепанные штаны, кожаный пояс без ножен.
Но я охотился.
Люди верят в таинство летнего солнцеворота. Травы и цветы обретают целебные свойства, пущенный по воде венок устремляется к суженому, души предков прилетают погреться у живого огня, а нежить вроде русалок и леших невозбранно ходит среди людей, то ли и впрямь желая навредить, то ли озорничая.
А еще люди верят, что встреча женщины и мужчины в день солнцеворота предопределена богами. Иного толкования ее словам я не видел.
– Не на тебя. – Я проехал мимо, разрывая нити судьбы, как невесомую лесную паутину, сотканную не про меня.
И вдруг, словно толчок в спину:
– Это ищешь?
Я рывком завернул коня.
Она держала ее ПРАВИЛЬНО. Так правильно и привычно, что я почувствовал себя преданным. Двумя пальцами, за едва приметный перешеек в четверти пяди от раздвоенного, трепещущего острия. Как пушинку – не сжимая, но и не давая выпорхнуть. И стрела послушно застыла в ее руке, лучась золотым жаром причудливо изломанного древка.
Я облизнул разом пересохшие губы.
– Отпусти.
Она улыбнулась – загадочно и вызывающе.
– А чем ты будешь со мной расплачиваться?
– Я не плачу воровкам. – Сухо отрезал я, спрыгивая на землю.
Пальцы чуть передвинулись, словно поглаживая треугольный наконечник. Одно движение – и хрупнут, переломятся позвонки, стрела бессильно обвиснет гибким телом, вздрагивая и угасая, пока не просыплется на землю струйкой серого пепла.
Я остановился в двух шагах, протянул руку:
– Дай.
Смеющиеся глаза, короткое и быстрое:
– Отбери.
Она знала, кто я. Так и жгла дерзким взглядом, тщась проникнуть сквозь личину.
– Если ты сломаешь ее, я не смогу охотиться. – Я не просил и не угрожал. Просто говорил, не опуская руки. – Пока не взращу новую, а на это уйдет не меньше трех лет. Подумай хорошенько, человек. За три года они расплодятся вдесятеро против прежнего, и тогда даже я не смогу их обуздать.
Если взращу. Если тьма и безумие не поглотят меня прежде срока.