Вера
Шрифт:
Надо было сжечь. Задраить затопленные отсеки. Теперь поздно.
Мелкая благотворительность, жалостливость к зверькам. И чем больше попыток отсрочить, тем мучительнее.
Хорошо, детей нет, а может, плохо. Были бы дети, можно было бы себя убедить, что все ради них.
Она все сделала правильно, переехала в цивилизованный мир, где ее окружают порядочные люди. Посмотри на подруг школьных, рыхлых от картошки, которые сопляков своих по асфальтовым выбоинам выгуливают, где черный снег и желтая вода. А те, кому повезло, сосут бандитам, отекли силиконом, пустились по монастырям с вип-пригласительными к вип-мощам.
У нее все очень хорошо.
Только еды вокруг многовато.
Повсюду еда. Хочется стол опрокинуть, перемазаться, вываляться, хохоча, распугивая жениховых стариков, соседей, напарниц по фитнесной раздевалке. А лучше тихонько барахлишко немногое нажитое раздать, двери настежь и прочь с билетом в один конец.
Русская эмиграция не богата душевными маршрутами и сводится к двум: безоглядному погружению в новое, вымарыванию воспоминаний или педантичному, по сантиметрам, выискиванию изъянов во всем своем прежнем, чтобы этими изъянами подлатывать рану утраты. Приверженцы второго пути в силу душевной слабости отличаются особенной лютостью и только и делают, что разоблачают свое прежнее место жительства. С горячечным удовольствием они распространяют любую жуткую новость о покинутых пенатах, срывают покровы и предъявляют всем, в первую очередь себе. И все, чтобы оправдать. Мол, бегство мое не впустую, не зря вырвался из дремучего и зловонного лона родной уродины. Вырвался в свет и сытость. И могу теперь вволю жить и удовлетворяться. И пусть я до конца не очищусь, но уж дети-то мои поживут.
Когда отец перестал говорить с Верой по телефону, фруктовница объяснила, что самочувствие, врачи не позволяют.
Через месяц и сама перестала отвечать, а еще через неделю Вера, не попрощавшись со своим итало-ирландцем, покинула континент.
Явившись по родительскому адресу, она сунула ключ в скважину, но замок не принял ключа.
Замок был нов и неузнаваем.
Позвонила.
Открыл неизвестный в трусах.
Сунулась к соседке, оказалось, отца больше нет, а квартира спешно реализована вместе с обстановкой.
Соседка напоила чаем, расспрашивала, как там за границей, сетовала на здешнюю жизнь. Она очень всех жалела: Веру, Сулеймана Федоровича, его умершую жену, а заодно и резной буфет. Дверь в спальню, впрочем, тщательно прикрыла.
Отца Вера отыскала на кладбище – фруктовница не стала разлучать мужа с первой супругой.
Поплакав, Вера поехала в Ягодку.
За недолгие годы благодатной тишины, которую местные приняли за упадок, деревня едва не растворилась в лесу и разнотравье. Заросли перекинулись на запущенные грядки, из некоторых, совсем хилых, домиков стало прорастать. Размылась бы Ягодка в окружающей природе окончательно, но помешал охотничий интерес столичного полицейского генерала. Сокращение численности населения в тех местах привело к стремительному росту поголовья лесной живности, которая сановника и приманила.
Генерал приобрел несколько соседних участков, в том числе и Мишкиной бабки, разобрал и сжег избы и возвел терем из германского кирпича и лакированных архангельских бревен, который напоминал разъевшегося крестьянина, готового закусить соседями.
На разровненных, замощенных огородах теперь стояли вездеходы, на колесном и гусеничном ходу. Большую часть времени они праздно сверкали, охотники выезжали редко, чаще палили по импровизированной дичи – опустошенной стеклотаре. Все было по-усадебному, на крыше флюгер-петушок, на цепи медведица Машка – любительница карамели. Привозили певичек, которые, кажется, и культурный досуг обеспечивали, и массаж.
В пору осенне-зимнего сезона улица Ягодки заполнялась крупногабаритными германскими автомобилями. Переваливающиеся на кочках моторы доставляли высокопоставленные тела, которые в продолжение выходных, праздников и отгулов пили и закусывали, изредка внедряясь в лес и возвращаясь с услужливо затравленным клыкастым или рогатым.
Трофеи едва радовали анестезированных чиновной вседозволенностью охотников. Лишь ничтожный процент умерщвленной плоти поедался, остальное подолгу томилось по морозильникам шуринов, тестей и свиты, пока не выбрасывалось весной при генуборке. Головами же и шкурами украшались интерьеры, добавляя обстановке то, чего обыкновенно стесняется молодежь, что выметают тотчас после кончины хозяина, что потом подолгу сбывается старьевщиками, пылится в чуланах и перерабатывается молью в желтую труху. Впрочем, обитателей леса часто не беспокоили, предпочитая застолья.
За охотниками потянулись дачники.
В большинстве пенсионеры-отшельники, благородно освободившие для размножившихся детей городские квартиры.
Генерал поневоле дефибриллировал замершее было сердце Ягодки.
Новые собственники, один за другим, сносили и перестраивали. Недовольные сбивчивой работой водокачки бурили скважины для смыва и водопоя. Соседи отгораживались друг от друга гофрированным металлом.
Все новые жители, за исключением случайно затесавшегося пожилого агностика из академического института, декларировали себя верующими.
На собрании, проведенном непосредственно в церкви, постановили ее, церковь, отремонтировать.
Генерал, избранный старостой, решил бумажные вопросы, и не прошло года, как культовое сооружение было отреставрировано, то есть частично снесено, выведено заново и приспособлено в соответствии со СНИПами, каноном и эстетическим уставом правящего класса охотников и рыболовов.
Живописец разрисовал своды сытыми людьми в простынях, как после парной. Черты изображенных не оставляли сомнений в личности благодетеля – в каждом апостоле и святом, в Боге Сыне и в Боге Отце, даже в Деве Марии угадывался генерал.
Водокачку сохранили не из рационального подхода, а по причине прекращения финансов. Обустроили местечко для колоколов, которые на Пасху по обычаю дергали все жители и особенно полицейский начальник, который к тому времени добровольно отправился на пенсию и вымещал неосуществленные мечты о реформе своего ведомства на чем ни попадя.
Золоченный Сулейманом-Василием купол не тронули.
Во время работ была обнаружена подозрительная икона – Царица Небесная с Царевичем, вырезанные из консервной жести.
Решили уничтожить за кощунство.
За дело взялся генерал, который отволок находку к себе и с двадцати метров всадил в нее заряд крупной, на кабана, дроби. Хотел перезарядить, но в боку закололо, и стрелок удалился почивать, а последняя поделка Сулеймана-Василия с того дня служила мишенью, пока не измочалилась до неузнаваемости, и разве что блеск жестяных лохмотьев сделался ярче, сверкая, как купол, как чешуя барака камчатских женщин-работниц.
Среди этого нового распорядка Вера отыскала избу Катерины, точнее заросший крапивой, выгоревший сруб с башней печи. Труба съехала набекрень и чудом не обрушивалась. Чугунная дверца топки, украшенная столь нелюбимой матерью бесовской пятиконечной звездой, была мертвецки приоткрыта.