Вера
Шрифт:
С периодом ее жизни за океаном связана одна задержавшаяся в памяти история. Вера кое-как устроилась, обзавелась итало-ирландским почитателем, он-то и пригласил отметить День Благодарения со своими стариками.
Разграфленный на квадраты пригород. Одноэтажный дом, распределенный комнатами по плоскости участка. Огоньки на крылечке, на пороге мать – подвыпившая, доброжелательная, громкая, и отец, потише и потрезвее, похожий своим техасским лицом на большой кусок маринованного тофу.
Стол был сервирован для великанов. Его загромождали тарелки величиной с телевизионную антенну, ножи и вилки напоминали охотничье оружие, бутылки походили на огнетушители.
Основным свойством всех сплошь предметов этой страны была величина – все было в два раза больше, чем в остальном мире. Автомобили длиннее, жилплощади просторнее, порции двойные.
Всего больше, чем требуется. Особенно еды. Белки и углеводы. Все только и делают, что переедают, чтобы затем сбрасывать вес.
Пока хозяйка смешивала для Веры коктейль, ссыпая кирпичи льда в ведро стакана, ее сын, Верин бойфренд, вместе с отцом умело трудился над индейкой. Профессией мужчин этой семьи была кулинария. Отец и сын работали поварами. Вера и познакомилась с ним в ресторане, где он поваром, она официанткой.
Отхлебывая цветастое пойло, Вера наблюдала.
Скрюченными, словно гвозди вывороченной доски, пальцами отец держал громадное, податливое, розовое индюшачье тело, а сын шарил между ее ножек своей волосатой лапой.
Фаршировал и начинял.
Мать в который раз поинтересовалась, у власти ли тот парень с пятном на лбу и есть ли в России «Макдоналдс».
Отец посетовал, что раньше было лучше. Машины больше, девки веселее, снега наметало так, что дверь не откроешь. А сейчас одни черномазые и гомики.
Тем временем индейка покрылась корочкой и была воздвигнута на середину стола как храм и священная жертва. Мать подливала, отец подкладывал, и скоро Вера обездвижилась от употребленного.
Все в той стране устроено так, чтобы быть употребленным.
Животные улыбаются с витрин мясных лавок. С рождения они знают, что предназначены на заклание едокам, нагуливают жиры, ожидая своего часа со сладостным предвкушением. Одушевленные и неодушевленные предметы так и прыгают в рот. Чтобы получить право употреблять других, люди готовы отдать в употребление себя. Всеобщее взаимное употребление вообще свойственно человечеству, но нигде оно не устроено таким привлекательным, конвейерным способом.
Захваченные вожделением, мать, отец и Верин ненаглядный потянулись к индейке. Мать вцепилась зубами в ножку, будто в той крылся секрет омоложения, отец царапал грудку, соскребая кожу, сын грыз крыло. За изгородью надрывались соседские доберманы.
Знакомые Сулеймана-Василия ее отъезд осуждали. Видели в нем результат отцовской мягкости и потакания.
Вот что значит закрывать глаза на блуд и вольномыслие.
А все потому, что жена из этих. Генетика.
Подсылают к нашим мужикам своих, чтобы влияние поганое осуществлять, а наши мужики потом места себе не находят. И дети мечутся неприкаянные.
Они вон и Союз подточили. Есть один высокий дом в заокеанском Вавилоне, в доме комната, в комнате той собираются гнусные карлики, подлые кукловоды, тайное мировое правительство. В эту комнату все нити и ведут. Разрубить бы их разом, да с силами никак не собраться.
Разговоров таких в то время велось много, и редкие сохраняли рассудок, понимая, что никакой комнаты нет, а если и есть, то сидят там такие же, как и в прочих комнатах, точно так же испытывают голод, боятся смертельных диагнозов и, возможно, верят в то, что дергают за мировые нити. Эти самые нити, может, куда-то и тянутся, да только рвутся часто, а по пути их тормошат все кому не лень, и детки на этих нитях виснут и белье треплется, так что преувеличивать значение этих нитей и тем более кукловодов ни в коем случае не стоит.
Сулейман-Василий высокомерием и мнительностью рьяных верующих не отличался, право судить и миловать не присваивал, поучениями дочь не изводил, геенной не грозился. Из-за этого многие, понимающие религию как принуждение и кару, посчитали его за нюню и половинчатого.
Не одна дочь оставила Сулеймана-Василия. Брыкин, неутомимо ругающий новые порядки и разграбление страны, перестал помогать в церкви и начал собирать металлолом. Первым делом он обезжелезил недостроенные коровники, сдернул лебедкой фермы кровельных перекрытий, поотрывал петли с ворот, даже гвозди собрал. Вырученное быстро кончилось, и Брыкин сунулся в соседние поселения, но встретил отпор конкурентов. Тогда он срезал изрядный кусок кабеля с линии, снабжавшей Ягодку электричеством. Делу хода не дали, но Брыкина отколотили. Отлежавшись, он тщетно пытался похитить у соседки алюминиевый таз, зимой прикорнул в сугробе после баньки, а весной не проснулся.
Другие Сулейману-Василию не помогали. И вообще народ стал обособленным. Общаться стали меньше, даже у приезжающей раз в неделю автолавки. А чего зря языком трепать – у каждого свой телевизор. Реставрацию церкви расценивали как повод к наживе. Услышав, что работы ведутся на средства, вырученные от продажи ценных домашних предметов, а пожертвований хватает только на корм иждивенкам-кошкам, ягодкинцы понимающе улыбались. Так мы и поверили. На свои да без выгоды. Кому нынче надо свои в рухлядь вбухивать. Получил, небось, от московских попов кусок, а половину в карман, если не все две трети.
Про две трети предположила Валентина, успевшая поработать в колхозе счетчицей.
Иногда Сулейману-Василию вредили.
Не умышленно.
Просто церковный кирпич обладал неплохими эксплуатационными качествами – отлично укладывался в ремонтируемые фундаменты и садовые дорожки.
Стоило Сулейману-Василию ненадолго уехать, как в стенах церковного здания образовывались выгрызы – несостоявшаяся паства выламывала не стесняясь.
Сложенные на просушку доски в одну ночь растащили. Оконные рамы, вставленные на пару с Брыкиным, внук Сергевны аккуратно вынул и приспособил под теплицу.
Наш энтузиаст все чаще обнаруживал себя будто во сне, когда окружающая вязкая среда замедляет и тормозит движения, гасит порывы, сводит на нет инициативу. Лишь однажды он получил ощутимую и совершенно безвозмездную помощь.
Несколько дней подряд возле церкви появлялся пожилой дачник из местных уроженцев, смутно знакомый по малолетству. Он молча курил и задирал голову, когда же Сулейман-Василий приветствовал его, уходил не отвечая.
Вскоре этот застенчивый наблюдатель решился на контакт – неожиданно сунул в руки литровый бидон, оказавшийся настолько тяжелым, что Верин отец согнулся до земли.