Веранда
Шрифт:
— Может быть, потому, что, когда крыша вся озарена золотом, ты по-прежнему остаешься дома?
— В самую жару, вы хотите сказать? Нет, солнце не золотит нашу крышу, сэр… Она так протекала, что брату недавно пришлось покрыть одну сторону заново — разве вы не заметили? С северной стороны — там солнце продолжает разрушать то, чти начал дождь. Да, солнце одно на всех, но эта крыша рассыхается, и дом в конце концов сгниет… Что вы хотите, старый дом! Хозяева его перебрались на Запад и, говорят, давно умерли… Дом высоко в горах, зимой в нем даже лиса норы
— Странные у тебя фантазии, Марианна!
— Нет, в жизни оно все так и есть…
— Тогда вместо «странные у тебя фантазии» я сказал бы «странная у тебя жизнь», но ведь я говорю: фантазии.
— Как вам будет угодно, — тихо отвечала она и снова принялась за шитье.
В этих ее словах и в том движении, с каким она вновь взялась за работу, было что-то такое, что заставило меня умолкнуть. Глядя в волшебное окно, я увидел набежавшую на дом громадную тень, как если бы гигантский кондор повис над ними на распростертых крыльях; видно было, как с тенью этой сливаются и поглощаются ее густым сумраком более слабые и прозрачные тени от утесов и папоротников.
— Вы следите за облаком, — промолвила Марианна.
— Нет, за тенью. За тенью от облака: самого облака мне не видно. А как ты догадалась? Ведь ты занята работой.
— Тень заслонила шитье. А вот теперь облако ушло и вернулся Трей.
— Кто-кто?
— Пес, лохматый пес… В полдень он тихонько крадется в сторону, меняет очертания, а потом возвращается и норовит ненадолго прилечь у порога — неужто вы его не видите? Его голова повернута к вам, а когда вы только-только вошли, он смотрел прямо перед собой.
— О чем ты? Ведь ты не отрываешься от шитья.
— Вон там, у окна, наискосок…
— А, это о той неровной тени, ближайшей к нам? Да, в самом деле, она смахивает на огромного черного ньюфаундленда. Набежавшая тень ушла, прежняя возвратилась, но отсюда не видать, что отбрасывает ее.
— Чтобы увидеть, нужно выйти из дома.
— Наверное, одна из тех поросших травою скал?
— Вы видите его голову, морду?
— Чью, тени? Ты говоришь так, будто сама это видишь, однако ни разу не отвела глаз от своей работы.
— Трей смотрит на вас… — И все это, не поднимая век. — Сейчас его пора, я его вижу.
— Ты столько просидела у этого окна в горах, где бродят одни облака да туманы, что мир теней стал для тебя реальностью; правда, ты говоришь о них, как о призраках, но ты изучила их так, что можешь не глядя сразу сказать, где они находятся, хотя они неслышно, будто мыши, пробегают рядом и то и дело являются и вновь исчезают: для тебя эти безжизненные тени все равно что друзья, которые и в разлуке вспоминаются беспрестанно; ты знаешь всех их в лицо — разве не так?
— Об этом я не задумывалась… Правда, была у меня одна любимая тень — тень от березы: она так утешала меня, чуть заметно качаясь на папоротниках, прогоняла усталость, но теперь ее нет — и она уже никогда не вернется, как возвращается Трей… В это дерево ударила молния, и брат распилил
Подкралось еще одно облако — и снова поглотило пса, накрыв чернотой всю гору, и безмолвие вокруг было таким глубоким, что глухой мог бы позабыть о своей глухоте или поверить, будто бесшумные тени переговариваются между собой.
— Совсем не слышно птиц, Марианна, куда они все подевались? И почему дрозды не клюют ягод? А мальчишки не приходят сюда их собирать?
— Птицы поют иногда, а мальчишек я здесь не видела… Спелые ягоды осыпаются — и никто, кроме меня, об этом не знает.
— Но щеглы провожали меня — добрую половину пути.
— А потом улетели назад… Мне сдается, они порхают по склонам, а на вершине гнезд не вьют. Вы, конечно, думаете, я тут живу одна, ничего не вижу, не слышу — одни только раскаты грома да шум падающих стволов, — совсем не читаю, говорю мало, почти не сплю, и от всего этого у меня странные фантазии, так вы сказали. Это не воображение, а бессонница и усталость вместе… Брат весь день на открытом воздухе, а у меня работа нудная, женская: сижу и шью, шью…
— А погулять разве ты не выходишь? В лесу ведь такое приволье.
— Привольно и одиноко: оттого и одиноко, что так привольно… Иногда, правда, после полудня я иду прогуляться, но скоро возвращаюсь домой. Лучше уж скучать одной у очага, чем в горах… Тени вокруг мне хорошо знакомы, а в лесу они мне все чужие.
— Ну, а что же ночью?
— Ночью то же, что днем… Думаю, думаю — точно колесо крутится и никак его не остановить: это все оттого, что мне никак не уснуть…
— Я слышал, что если не спится от усталости, то стоит прочесть молитву и опустить голову на подушку, набитую свежим хмелем…
— Вон, поглядите!
Она показала рукой через волшебное окно туда, где на склоне прилепился крошечный садик — клочок взрыхленного суглинка, наполовину огражденный скалами; там, совсем близко друг к другу, обвили колышки две хилые плети подрезанного хмеля и, взобравшись до самого верха, могли бы встретиться и соединиться в объятии, однако слабые стебли, неуверенно покачиваясь на весу, вяло клонились обратно, к земле, откуда они произросли.
— Значит, подушка не помогла?
— Нет.
— А молитва?
— Молитва тоже…
— Есть ли еще какое-то средство — быть может, заговор?
— О, если бы я могла хоть раз оказаться в том далеком доме и только взглянуть на счастливца, который живет там! Глупая мысль — и с чего это я себе вбила в голову? Это, наверное, потому, что я живу так одиноко — и ничего, ничего не знаю…
— Я тоже не знаю и потому не могу ответить, но если бы ты только могла представить себе, Марианна, как бы я хотел быть тем самым счастливцем и жить в том счастливом доме, о котором ты мечтаешь. Тогда бы ты видела сейчас этого человека перед собой — и тогда эта твоя печаль, возможно, оставила бы тебя…