Верещагин и другие. Роман и три пьесы для чтения
Шрифт:
Ох, я знал это неизбывное горе: трагедия! крах! катастрофа! Мамы с валерьянкой, бабушки плачут. Не расстраивайся, детка, еще годик позанимаемся с педагогом – и обязательно поступишь! Почему-то при этих словах рыдания становились только сильнее. Годик?! Да это же вечность! Помню, всё помню. Мне тоже год казался вечностью, это теперь время идет как электричка без остановок.
Девочка плакала. Без всхлипов, тихо, но как-то отчаянно: она пыталась зажать слезы ладонями, это плохо у нее получалось, слезы все равно просачивались.
Проклиная все на свете, я направился к ней. Дурак, говорил я себе, пока шел, профессор чертов, чего ты ввязываешься? Иди себе домой. Что ты ей скажешь? Что она позанимается с педагогом и через годик поступит? Это ей мать пусть говорит.
Девочка не поднимала головы, хотя я стоял уже прямо над ней, заслонив солнце.
– У вас случилось что-то? Не сдали экзамен?
Она сделала то же движение головой: нет-нет-нет, нет-нет. Все пальцы у нее были мокрые.
– Послушайте, что вы сдавали?
Девочка еще яростнее прижала руки к лицу.
– Со… сольфеджио…
Всхлип – и она опустила руки. Медленно, как стягивают с трупа простыню.
Ну конечно, сольфеджио. Значит, мне она его и сдавала. Я сам себе поразился: не помню. Я ее не помню! Впрочем, кого из них сегодня я запомнил, скажите мне? Ни-ко-го. Но она-то меня, конечно, помнила, еще бы. Профессор. Их много – я один.
– И что мы вам поставили?
Тут я наконец увидел ее глаза. Собственно, единственное, что можно было увидеть на опухшем мокром лице.
– А вы разве не помните?
Что я мог ей ответить? Я помолчал немного, подбирая слова. Не подобрал, поэтому и повторил вопрос:
– Так что мы поставили?
– Четыре.
Четыре? И она еще ревет! Конечно, пять было бы лучше, конкурс большой, но и с четверкой не все потеряно. Ничего не понимаю.
– А вы пять, что ли, хотели?
– Конечно.
– До такой степени хотели, что надо теперь вот так убиваться? Да ведь ничего еще не потеряно, – повторил я слова из собственных мыслей.
– Всё потеряно, всё!
Она пыталась удержать слезы, кусала губы – профессор все-таки, – но ей это плохо удавалось, слезы лились.
– Да почему потеряно? У вас же еще два экзамена.
– Нет. Всё. Я не пойду, – она снова отчаянно затрясла головой: нет-нет-нет, нет-нет.
Тут я припомнил.
– Подождите, это не у вас абсолютный слух? Она снова подняла на меня глаза – как мне показалось, испуганно.
– Ну абсолютный. Вот скажите, зачем он мне?!
Да, точно, вспомнил. Ассистент мне шепнул: «Кажется, абсолютный слух…» И я кивнул – а ну-ка проверьте. Встал из-за стола и вышел покурить. Потом еще спросил: ну как там с абсолютным слухом? Ассистент покачал головой: абсолютный-то абсолютный, но есть другие проблемы. И я тут же забыл про это, я думал о своем. Потом подписал ведомость – и вот, вышел
Страшно захотелось курить. Я нащупал свою сигарету в кармане (без фильтра, без фильтра!), зажигалку, закурил. Так-то будет лучше.
– Абсолютный слух – это же прекрасно! Редкость. У меня вот нет абсолютного, хоть и композитор.
– А зачем он мне, – повторила она, – если я всё слышу и не могу потом напеть на экзамене простой аккорд?
– Почему?
– Не знаю. Когда волнуюсь, начинаю фальшивить, голос срывается или вообще пропадает. Вот как сегодня. Врач говорит, несмыкание связок.
Я снова почувствовал страшную усталость. Ну, сказать ей напоследок что-нибудь… утешительное – и домой.
– Послушайте, вам сколько лет?
Отчаяние на лице. Как будто жизнь закончилась.
– Четырнадцать.
– Господи, миленький мой, да о чем мы вообще говорим? Через годик и приходите. Позанимаетесь с педагогом (о господи, зачем я это говорю) – и приходите.
– Нет. Я больше никогда сюда не приду.
Она так решительно это сказала, так отчаянно, что мне на секунду стало интересно.
– Что так?
– Профессор, если мне, – всхлипнула, – поставили четверку, я никогда не буду великим музыкантом. А обычным я не хочу.
Не рассмеяться бы. Лучше затянуться еще разок-другой. Кажется, я все-таки улыбнулся.
– А мне-то что теперь делать прикажете? Я профессор, преподаю, даже вот сольфеджио принимаю у таких как вы на экзаменах, но считаюсь самым обычным музыкантом (ну неправда! – сказал голос внутри). Вот помру – стану великим. Надеюсь, скоро уже.
Плакать она перестала и смотрела теперь на меня во все глаза.
– Так что давайте, миленький, поднимайтесь – и домой. Родители, наверное, с ума сходят.
– Их нет. Они в отъезде, надолго. Они вообще не знают, что я сюда поступала. Они не хотели.
– А что хотели?
– В инженеры. Как они говорят, твердый кусок. Или твердый хлеб, не помню.
– Ну да, ну да… Ладно, неважно. Раз их нет, сдадите тихонечко еще два экзамена, получите свои пятерки, поступите. Или на следующий год.
Она не двигалась с места.
– Нет. Я же сказала – нет. Никакой музыки больше.
Тут уж я обозлился. Зауважал, но и обозлился. Подумаешь, цаца. Тут всю жизнь горбатишься за роялем, не отличаешь дня от ночи, пишешь урывками между зарабатыванием каких-никаких денег для семьи.
– Знаете что, и правильно! Плюньте. Идите в инженеры. Всё лучше, чем наводнять мир средними музыкантами.
Обиделась. К тому же она, видимо, долго удерживала слезы, и теперь они полились по щекам ручьями. Я покопался в кармане, там всегда был носовой платок. Нашел. Правда, вида он был устрашающего, но хотя бы сухой. Черт возьми, почему я не ушел сразу?! Присел на корточки, попытался промокнуть ей щеки, она отворачивалась.