Вернуть Эву
Шрифт:
Мне не хотелось думать, какая смерть страшнее: от удушья или в огне. Страшит не смерть, а те мгновения перед ней, когда она оборачивается и смотрит на тебя в упор — и ты понимаешь всю неизбежность её, всю неотвратимость — и свою обречённость. Умереть не страшно.
Страшно умирать.
Мы оставили машину и теперь быстро — так быстро, как могли, потому что воздуха не хватало, мы задыхались — пробирались через оранжевый дым. В какой момент я увидел этого странного человека? Он шёл так, словно никуда не спешил, и подбрасывал в воздух шары, которые переливались лиловыми искрами. Мимо машин, в которых метались искажённые тени. Мимо клубов огня, хищно обвивающих столетние кедры. Мимо криков, мольб, проклятий, мимо ужаса умирающих, мимо мук и смерти. Впереди нас. И когда Эва не смогла больше идти, упала на колени, кашляя так, словно сейчас её лёгкие кровяной массой выпадут на асфальт, я взял её на руки и пошёл дальше за человеком с лиловыми шарами.
Не помню, когда мы вышли из огня. Небо над нами вдруг стало голубым, а лес — живым. Я не испытывал ни радости, ни удивления, я только чувствовал себя вскрытым, выпотрошенным, всё происходящее вызывало у меня чувство огромной усталости, какой-то нервной изнурённости, но я продолжал идти. Мы подошли к старой штольне, и Эва, словно почувствовав прилив сил, попросила опустить её на землю. Человек с шарами остановился у входа в шахту, и я увидел, как тень поползла от его подбородка до корней волос, и как вслед за нею стало меняться его лицо, а я ни слова не мог сказать, только стоял и смотрел. Как же оно было мне знакомо, это лицо… Ещё секунда, и я понял, что вижу собственное отражение. Ещё немного, и я, я сам уводил Эву в чёрный провал штольни, а другой я стоял и смотрел, как две фигуры исчезают в темноте.
…После смерти тело распадается на основы — но наши души ещё при жизни в момент любого выбора разбиваются, как волны о волнорез, на тысячи отражений, в каждом из которых — нереализованная возможность, не выбранный в своё время вариант, другая, потенциальная наша жизнь…
Я вёл Эву через туннель к озеру. Я вглядывался в черноту провала старой штольни и слышал рокот вертолётов над лугом. Я стоял возле озера и видел, как шёлковый туман обвивает ноги Будочника и как Жонглёр неторопливо спускается по пригорку. Я сидел на берегу в ожидании Эвы и бросал в воду горячую гальку, наблюдая, как медленно расширяются по зеркальной глади…
Круги.
…Круг за кругом плетётся жизнь, круг за кругом. Вот ты младенец, а вот уже и старик, и сеть твоей жизни держит то, что ты успел уловить. Твои мечты, твои ошибки, твои представления о себе, твои иллюзии. Чужие мнения. Соответствия общественным запросам. Навязанные роли. Маски и личины. Впору заблудиться в себе, верно?
Тем более что круг это идеальная сеть — и вот ты уже бегаешь по кругу, всё быстрее и быстрее, переплавляешь время своей жизни в клейкую нить, которая собирает на себя всякий хлам. Успешность. Популярность. Дорогие тачки. Шмотки. Деньги. Ещё больше денег. Всё это здорово пригодится тому, у кого догорают последние секунды жизни…
— Ну давай, попробуй! — кричу я подошедшему Будочнику и его несчётным куклам, нажимаю на кнопку «складника» и выбрасываю вперёд руку. И Эва — одно из разбившихся её отражений — стоит за моей спиной. И ещё один я, пятнадцатилетний, подбрасываю вверх лиловые шары, а отец скидывает с плеча балку и решительно шагает ко мне. Лицо обжигает болью. Оплеуха за дурацкие забавы. «Чтоб ты сдох, неудачник, так и будешь всю жизнь шутом!». Кровь на руках, кровь капает с пальцев. Я падаю на траву и вижу, как от стебля к стеблю тянется паутинная сеть, и на ней дрожат гранатовые капли. Ловец впитывает кровь и растёт, Ловец удержит всё дурное. По тонким нитям, по совиным перьям мы уйдём, правда, родная? От плохих снов, от потерянных не-себя, от огня, от смерти — мы уйдём.
Ревут вертолёты, ветер поднимает волосы, реет над головой окровавленная фата, леди с пляжа держит за ошейник рычащего ротвейлера о трёх головах. Кисея тумана касается наших ног, но я вспоминаю нашу первую встречу, и в твоей руке вспыхивает ярким светом Ловец, ширится сеть — и становится больше неба. Чёрным провалом зияет его центр, пустота начала. Я прикасаюсь к тебе, но мои пальцы проходят сквозь тебя, как дым. Дыши. Дыши! Не бойся пауков, это хорошо, что пауки — они вот-вот доплетут сеть, они не дадут тебе пропасть в дурном сне, они тебя выведут, Эва, не бойся, падай в черноту Ловца!
Первое, что я слышу по утрам — мерный шорох тысяч паучьих лапок. Ещё не открыв глаза, я знаю: за окном идёт дождь — вкрадчивый, неспешный, затяжной. Четвёртый день я в сознании, и всё это время дождь рядом; шепчет, обволакивая дрёмой: «…с-спи, с-спи-и-и…», но я отгоняю непрошеный сон. В ожидании утреннего визита медсестры я смотрю, как набухают на стекле дождевые капли, наливаются слёзной горечью, дрожат, надеясь удержаться — но всё же срываются, срываются и текут, одна за другой, одна за другой, заливая окно, заслоняя больничный парк, растворяя мир…
Мне говорят, что нужно побольше спать. Как следует питаться. Слушаться врачей. Не смотреть новости, всё равно там ничего хорошего не скажут. Скоро мне разрешать гулять, я смогу выйти в парк.
Зачем? Зачем они так много говорят, точно хотят убаюкать, заболтать, увести от главного вопроса?
Когда я его задаю, они отводят глаза, суетливыми, дребезжащими от поспешного вранья голосами обещают узнать, спросить у врача, всё-всё выяснить, а сейчас поспи, поспи, тебе нужно много спать, чтобы набраться сил…
Они заодно с дождём.
Они говорят, что мне станет легче, если я заплачу. Стресс должен выйти со слезами, говорят они, поплачь, отпусти себя, дай выход. Но я не могу. Когда они думали, что я сплю, я видела, как плакал его отец. Я всегда считала, он настолько жёсткий, что может выжать воду даже из камня. Но вчера он сидел возле моей кровати, и его плечи тряслись, и он зажимал себе рот, чтобы не вырвались слова, после которых я уже не смогу надеяться на чудо. Хорошо, что он удержал их.
Я продолжаю верить.
Мне кажется, что если я заплачу, та тонкая, тоньше паучьего шёлка нить, которая до сих пор соединяет нас, лопнет, и мне только и останется, что падать в вечную ночь.
Дождь плачет за меня, а я жду.
Проходит день, деликатно шурша униформой уборщицы, тихо звякая больничной посудой, перешёптываясь обеспокоенными голосами родственников. Вечер решительно открывает двери, вступая в свои права вместе с плечистой медсестрой. У неё доброе усталое лицо и мягкие руки. Она приносит последние известия и остроклювый шприц, привет от Морфея.