Вершины не спят (Книга 2)

Кешоков Алим Пшемахович

— Я догадываюсь, о ком ты говоришь, — отвечал Астемир. — Как здоровье Степана Ильича?

— Здоров и велел и тебе быть здоровым. Где-то за деревьями и кустами журчал арык.

Счастливейшие воспоминания детства нахлынули на Казгирея. Даже переполох в курятнике, куда пошла Думасара за курицей для гостя, не нарушил впечатления мира и тишины. Астемир угадал настроение Казгирея и предложил:

— Не хочешь ли, Казгирей, полежать в саду на бурке?

— Хочу! — коротко отвечал Казгирей. — Добрая кабардинская привычка! Давай, Астемир, стели бурку, послушаем, что говорит арык, послушаем, о чем скажут нам наши сердца. В старину говорили: «Не с кем посоветоваться, клади папаху на землю, выскажись перед ней». Но я могу говорить с тобой. Я помню, как на вокзале в день моего отъезда ты сказал: «Напрасно,

Казгирей, ты думаешь, что время лихое. Нет, время не лихое, а умное. Нужны новые книги, новые думы». Ты был прав, Астемир. Многое пришлось пережить, многое передумать. А теперь гляди, в чем заключается главная цель моего приезда к тебе. — И он передал Астемиру большое письмо, вынув его из нагрудного кармана френча.

Смуглое лицо Астемира заметно зарумянилось, как только он взглянул на бланк конверта — бланк Центрального Комитета ВКП (б).

— От Степана Ильича? — радостно спросил Астемир.

Да, это было письмо от Степана Ильича Коломейцева к его старому другу и сподвижнику Астемиру Баташеву.

В уединении садовой тишины ничто не мешало Астемиру спокойно прочитать письмо и перечитать его снова. Казгирей не торопил.

Степан Ильич писал Астемиру о том, как он соскучился по Кабарде и друзьям-кабардинцам. «Мои лучшие годы, — писал Степан Ильич, — связаны с этими воспоминаниями. Помнишь ли ты, Астемир, митинг в Шхальмивоко в первые годы Советской власти?

 А наше первое знакомство в ростовском госпитале, где я пристроился истопником и куда тебя привез санитарный поезд? А еще раньше — оружейная мастерская в Прямой Пади, мои ученики, Казгирей и Инал... о, годы, годы! Они текут быстрее, чем воды Терека и Баксана. И как приятно, что наша дружба выдержала испытания. Я очень рад, что Казгирей сейчас согласился на приглашение Инала вернуться в Кабарду. Хочется думать, что они найдут теперь общий язык, а вам ведь так нужны на культурном фронте такие люди, как Казгирей. Не скрою, дорогой Астемир, что я возлагаю на тебя большие надежды. Помнишь, как в первые годы революции мы поклялись в твоем доме быть братьями? Кто тогда был, кроме нас с тобой? Помню, был смелый и прямодушный, совсем юный Эльдар, был, кажется, еще чудный старик Баляцо. Вот бы побольше таких людей, каким был Баляцо. Так вот, дорогой друг Астемир, боевой мой товарищ, я очень надеюсь, что ты поможешь укрепить там, в Кабарде, правильную партийную линию. Приятно верить, что Казгирей теперь с нами.

Теперь о самом главном. Я знаю, как тебя уважают в Кабарде и как ценит тебя тамошняя партийная организация, не раз я слышал это и от Инала. Предстоит важнейшее партийное дело — чистка. Мы крепко здесь подумали о том, как обеспечить правильную линию на местах. Конечно, дело прежде всего в людях. Обстановка чрезвычайно сложная. Требование сплошной коллективизации ежедневно и повсеместно вызывает все новые и новые осложнения. Далеко не все правильно понимают партийную линию. Даже теперь, после разгрома, осуждения и изгнания Троцкого и всяческой фракционности. У многих кружится голова, ум заходит за разум, и многие забывают, что, кроме ума да разума, у человека есть еще сердце, которое способно помогать человеку в трудную минуту, но оно же способно и подвести, особенно в делах политики. Я хорошо знаю твое умное сердце, достойное сердца твоей Думасары; вот почему я здесь настаивал, чтобы тебя утвердили председателем комиссии по чистке партии. Мы договорились об этом и с Иналом. Не бойся ответственности. Ты всегда найдешь поддержку не только у меня...»

Астемир хорошо понимал необыкновенную серьезность всего, что он прочитал, и нелегко ему было почувствовать себя в той неожиданной и ответственной роли, в какой хотел его видеть Степан Ильич.

Весело журчал перед разостланной буркой многоводный мутный арык. Ветерок покачивал ветки. Донесся вкусный дымок от Думасаровой стряпни.

Астемир задумался. Он представил себе те бури и трудности, какие сулят ему письмо и рекомендация Степана Ильича. А как он мог отказаться от такого доверия партии?

Так же смотрел на дело и Казгирей. Он сказал: — Я знаю, о чем пишет Степан Ильич. Я сам поддерживал твою кандидатуру. Подумай, какое большое дело предстоит нам сделать. Я уже немножко ознакомился с обстановкой. Положение,

конечно, очень сложное. Все больше людей втягивается в коллективизацию, все острей борьба. Смешно сказать, а ведь в самом деле даже это смелое начинание с постройкой агрогорода, даже свадьба Инала запутывает положение. Это как будто личное дело становится политическим. А тут еще Жираслан... А тут еще это дело Ахья... Выселение мулл... Закрытие мечетей... Сопротивление коллективизации... И может быть, самый твердый камень — все тот же характер Инала... У него и «книги» особенные. Говорил ли он тебе об этом? Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что много трудностей возникнет из-за его непреклонного властолюбивого характера. Годы не изменили его, а если изменили, то к худшему. Поправь меня, Астемир, если я ошибаюсь. Я хочу открыться тебе. Ты знаешь, как гостеприимно меня приняла Москва. Но аллах был слишком щедр, когда отпускал мне любовь к моему народу. В этом причина моего согласия работать в Кабарде. А сменить прежние просторы моей научной работы на сотрудничество с Иналом — все равно, что рыбе сменить море на ручей...

— Пересесть с поезда на коня, — усмехнулся Астемир.

— Можно и так. Но в этом и есть соблазн — снова почувствовать себя в кабардинском седле. Верно? Как же быть иначе, что делать? О алла! О алла!

Это традиционное обращение к аллаху несколько смутило Астемира, но он чувствовал горячую сердечность Казгирея, его искренность, его желание найти тот общий язык, о котором упоминал Степан Ильич в своем письме.

— Будем делать так, как лучше, как велит наша честь, наша партийная совесть. Конечно, есть ошибки и у Инала. Я тоже думаю, Казгирей, что партийная чистка поможет нам разобраться во многом, после нее действительно пути станут чище и яснее. Да будет так! А себя жалеть мы не должны. Трудно нам? Трудно. Но если товарищ по партии скажет, что для общего дела нужна твоя жизнь, отдай ее. Вот посмотри, Казгирей, какой быстрый, многоводный арык. А разве он сразу стал таким? Первая вода всегда погибает. Вот пустили первую струю в арык — куда девалась эта вода? Ушла в землю, в сухую землю, в расщелины — вот куда ушла первая вода. Так и мы все, Казгирей! Мы первая вода. Мы первая струя, и мы должны напоить собою сухое дно арыка. Не так ли?

— Ты прекрасно выразился! — воскликнул Казгирей, у него даже загорелись глаза. — Лучше не скажешь. Вот сила поэзии: сомневаешься, не понимаешь, не веришь, и вдруг поэт говорит свое слово, и все становится ясно, просто, неопровержимо, и ты готов вдохновенно отдать свою жизнь, потому что ты постиг истину... Ты прекрасно выразился, Астемир! Мы действительно первая вода, мы ляжем в сухую землю для того, чтобы потом арык понес свои воды дальше и вокруг все зацвело. Как становится хорошо на душе, когда тебя посещает поэзия. Тогда ничего не страшно. Я много мог бы рассказать тебе о своей жизни и когда-нибудь расскажу. Есть люди, с которыми жизнь сплетает тебя неразрывно. Такой человек для меня был Инал, а теперь, я уверен в этом, ты тоже, Астемир, крепко вплетаешься в мою судьбу, хочешь ты этого или не хочешь. А? Как? Не хочешь?

— У каждого своя судьба, Казгирей, — уклончиво ответил Астемир, улыбаясь той восторженности, какая светилась в каждом слове Казгирея. — Ты, Казгирей, сказал мне, что женат. Где же твоя жена? Или ты без нее приехал?

Казгирей отвечал, что действительно у каждого своя судьба, назначенная жизнью, и вот брать сейчас с собой жену он считает преждевременным. При прощании Степан Ильич обещал ему к осени тоже приехать в Кабарду посмотреть, как идут дела, а заодно поохотиться на диких кабанов...

— И тогда, — сказал Казгирей, — если все будет благополучно — да не оставит нас аллах, несмотря ни на что, — если все будет благополучно, со Степаном Ильичом приедет и моя жена Сани.

Послышались мягкие шаги Думасары, ее грудной негромкий голос:

— Астемир, приглашай дорогого гостя к столу.

Мужчины повернулись к Думасаре и обомлели.

Очевидно, Думасара не только успела выпотрошить кур и приготовить несравненное гетлибже, но и распотрошить пакет от Тембота. Поверх своего обычного темного в крапинку платья она натянула нарядную комбинацию, отделанную кружевами. Лицо ее было преисполнено восхищения, в глазах светилось желание понравиться мужу и гостю в новом наряде.