Вертеп
Шрифт:
Я вслепую вступаю на мост. Считаю шаги. Их должно быть двадцать два. На двадцать втором я оказываюсь на другом берегу.
И тут туман лопается, как мыльный пузырь.
Я в одной из своих прошлых жизней.
Время пахло зверем. Лес взглянул на меня волчьим взглядом. Взглядом меня пробовал на зуб. Озеро было чёрным. Берега залеплены илом. Осока резала ветер. Ветер кровоточил.
В прибрежном месиве кишели головастики, улитки, тритоны. Дальше – бурелом, сухостой. Древесные калеки и уроды.
И сквозь это – бурная, хмельная, ополоумевшая, пенящаяся и шипящая, как бешеный
Женщина вышла из этой взбесившейся от полноты жизни растительности, вся обмазанная засыхающим илом.
Она – это я.
Голая, в панцире из грязи. На шее – ожерелье из собачьих клыков. На боку – кремнёвый нож в кожаных ножнах. Глаза смотрели в прорези грязевой маски. Долгие, прозрачные, хрустко-чешуйчатые, как стрекозиные крылья.
Женщина присела на корточки, опустив ладони в ил. Она стала похожа на лягушонка. Её глаза были, как расплавленное серебро. Они текли, как молочные реки в калашных берегах её тела.
У утёса – опоясанный шкурой мужчина. Коренастый, с копьём. Из-под низкого лба – глаза, фиолетовые, как поминальное вино.
Мужчина пах звериной норой, палёной шерстью, свежей кровью, – грядущим оргазмом. Пьяным, рвотным, выжигающим глазницы алчным запахом жизни. Жизни ради жизни. Жизни изо всех сил. Вопреки всему. Любой ценой.
Жизни, которая вздымается густой, зловонной, но жажду утоляющей волной. Жизни, которая царапается, кусается, жалит, проталкивает язык вам в пересохшие губы, вырывает из вас по куску мясо, бьётся в судорогах с пеной у рта. Жизни, которая занимается с вами любовью и в то же время с прожорливым чавканьем жрёт вас.
Женщина переместилась в сторону мужчины как-то странно. Словно их было две. И одна исчезла у озера, а вторая возникла из ничего гораздо ближе к утёсу. Промерцала туда, погасая в одном месте и вспыхивая в другом.
И уже лёжа на спине, двигалась, наезжала, перекатывала себя, как каплю ртути, наползая на самца…
Вдруг женщина – то есть я – повернула голову в мою сторону, нащупала, вычислила своими текучими глазами мои невидимые ей глаза, перемешала студенистую массу наших глазных яблок, потом вышла из моего взгляда, как мужчина выходит из женщины, и пролаяла:
– Не ходи туда! Не ходи!
И тут зловонная зелёная волна хлынула мне в носоглотку и просто смыла, выплюнула меня обратно в ХХI век.
ИЗБРАННОЕ ЧЕЛО
В моём сне бедные древние боги плакали. Им были тысячелетья. Плоть богов иссохла и сморщилась. Они были старые, никому не нужные и жалкие. Беспощадные люди бросили богов умирать голодной смертью, когда они состарились и ослабели. Так же люди поступают и со своими стариками.
Люди смеялись и дразнили бессмертных или равнодушно попирали ногами, вытаптывали, как траву. Разрушили все древние святилища – и лишили высших существ крова. Заточили в музеях священные камни – ипостаси богов. Там тыкали в них пальцами, лупоглазо пялились.
Небожители ютились, как птицы, в ветках деревьев, кутаясь зябко в клочки мха. Древние боги с визгом дрались у столов людей за упавшие крошки. Боги пили из луж, как бродячие собаки.
А ведь это бессмертные создали нас. Научили
И небесные обитатели всегда снисходили к нашим мольбам. Мы несли богам лучшие куски, лучших женщин, лучшие благовония.
А теперь люди, как выросшие дети, – всё могут сами. Им не нужны бесполезные старики.
И вот древние боги повернулись ко мне. Они тянули иссохшие руки, просили у меня еды. Бывшие властелины мирозданья ничего не могли мне уже дать, да у меня всё и было, я ни в чём не нуждалось.
Но жалость проникла в моё сердце. Свет благодарности озарил мою жизнь. Я понимаю, что у моей жизни есть теперь особая цель: накормить богов.
Я дам им их пищу.
ПСИХИАТР
Всё оказалось даже хуже, чем я предполагал.
Организаторы сколотили комиссию из независимых членов.
Кроме меня, туда запихнули известную журналистку, Анжелику Михайловну. Она была прозрачно красива, как модели Боттичелли. Золотистая маленькая её головка следила за вами с неотступностью старинного портрета: куда ни повернись, она – за вами.
Позвали врача материалиста, пышущего здоровьем, румяного огромного младенца, смешливого и утомительно жизнерадостного.
Был ещё знаменитый путешественник. Герой-любовник. Ричард Гир. И – в камуфляже.
Только глаза слишком близко посажены, что придаёт лицу неприятный оттенок жестокости.
Герой изъездил в одиночку колдовские и людоедские регионы и считается специалистом по первобытным религиям.
Тип из органов – куда же без него – в жару в костюме и галстуке, обтекаемый и неуловимый, как речной бог Протей. Я долго не мог заглянуть ему в глаза и запомнить черты лица. Без особых примет. Без всякого выражения.
Казалось, нос его обладал способностью прямо у вас на глазах обретать горбинку, или истончаться, или резко укорачиваться, картофельно курносеть. Губы из сочных и мясистых вдруг вытягивались в нитку. А глаза – приветливые поглотители. Тип – само обаяние. Но, пока он тебя очаровывает, он успел тебя запротоколировать, снять отпечатки пальцев, взвесил, измерил, вынес тебе приговор и привёл его в исполнение. А ты думаешь, что ещё свободен и жив.
Присутствовал также православный священник. Вылитый Мефистофель. Готический излом бровей. Ранние залысины. Тяжёлые веки над почти белёсыми глазами. Руки особенные: кажется, они пульсируют, как сердце. Мурашки бегают по коже, даже когда просто смотришь на них. А если дотронется?.. Как будто оголённым сердцем погладит.
А губки – бантиком. И сексуальная родинка над губой. Помесь Азазеля, мальчика-мажора и напомаженного сутенёра. Демон с конфетной коробки.
Мне про этот персонаж рассказывали: отец – видный партиец до девяносто первого года. А сын попал на чеченскую. Тяжело ранен, контужен. Какие-то видения у него были. Лечили. Вышел – подался в священники. Прозрел, по его словам. Создаёт бесплатные кухни для бедных, больницы для бомжей, преподаёт в семинарии. Депутат Думы.