Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Я почти перестала спать. Я видела, что случилось, когда новый Огонек проснулся под домом у станции. Дым был до самых облаков — весь дом сгорел, даже не все успели убежать. И мне начало казаться, что если я засну, то под нашим домом тоже появится Огонек и я не успею убежать.
Потом налетела первая из больших бурь. Она началась ливнем. Ливень сожрал снег, на реке появились полыньи. Ливень не прекращался, а ветер становился все сильнее. С некоторых домов сорвало крыши. Мать оставалась в больнице — их перевели на казарменное положение. Бензин выдавали только «Скорой помощи» и милиции.
Я
Когда буря немного улеглась, я пошла домой, чтобы собрать вещи, и встретила Холмика. Я его давно не видела. Холмик сказал, что он в дружине — собирают в магазинах и на складах продукты и теплые вещи, свозят в стационарные склады, потому что их охраняют солдаты.
— Каждый должен делать полезное.
Мы с ним стояли совсем близко от Огонька, что горит во дворе дома. Я к этому Огоньку привыкла. И каждый день смотрела, как он понемножку растет.
Холмик был возбужден, ему казалось, что он делает что-то нужное. А я, насмотревшись на больных, сказала ему со злостью:
— Ты хочешь, чтобы мы умерли на неделю позже?
— Я хочу, чтобы не умирали.
— У тебя есть надежда?
Я спросила, потому что хотела, чтобы меня кто-нибудь успокоил.
— Да, — сказал Холмик. — Потому что Земля больна оспой. А каждая болезнь проходит.
— Это ты сейчас придумал?
— Это только образ.
Мы отошли под стену, где меньше дуло. Я спросила, кого из наших он видит. Холмик сказал, что с ним в дружине Селиванов. Я удивилась, потому что Селиванов тупой и бездельник.
— Люди меняются, — сказал Холмик. Потом подумал и добавил: — У нас тоже не все ангелы. Некоторые берут для себя.
Но не стал объяснять, относилось это к Селиванову или нет. И еще сказал:
— Вчера вечером расстреляли трех мародеров. Только я не пошел смотреть.
— А Кима не видел?
— Нет. Селиванов говорил, что он уехал в Москву.
— Спасибо.
— Ты за что благодаришь?
— Неважно. А как Сесе?
— Ничего, — сказал Холмик, но так сказал, что я сразу же стала настаивать: что случилось?
— Он болеет, — сказал Холмик.
— Чем болеет?
— У него орор.
— Не может быть!
— Почему?
— Ты сам видел, сам?
Я поняла, что все могут умереть или заболеть, а Сесе не может, не должен, потому что это несправедливо!
— Да, — сказал Холмик. — Я его видел.
— Он в Москве? В больнице?
— Нет. Он дома.
— Почему?
— В Москве больницы переполнены. Ты не представляешь, что там делается. Теперь у кого орор, остаются дома.
— Я скажу маме — его возьмут к нам в больницу.
— Не возьмут. И он сам не согласится. Он же понимает.
— Что здесь можно понимать?
— То, что в больницах еле справляются с теми, кому можно помочь. Орорным помочь нельзя, ты же знаешь!
— Но ведь говорили про сыворотку!
— Оля, я пошел, ладно? Некому сейчас делать сыворотку.
Он убежал, а я пошла домой. Я думала, что надо навестить Сесе. Кто за ним ухаживает? Ведь он жил один, рядом со школой.
Я вернулась к Огоньку. Он был такой же, как вчера. Ведь он живой или почти живой. Он растет. Он хочет всех нас убить. Или он не знает, что убивает? Между мной и Огоньком был железный столбик — его поставили, когда огораживали Огонек. Если стоять, прижавшись щекой к углу дома, то край Огонька касается столбика. Коснулся, мигнул, отодвинулся. Снова коснулся… Уйди, говорила я ему, пожалуйста, уйди… Долго смотреть на Огонек нельзя — болят глаза. Оспа Земли, повторяла я про себя. Оспа, которая может покрыть всю кожу, и тогда больной сгорит. И это случится очень быстро. Если бы я знала, что я сейчас умру, но мама будет жить, и Холмик будет жить, и Дашка, — это было бы плохо, но не так страшно, честное слово. Но если я знаю, что вместе со мной умрут все, даже самые маленькие ребятишки, и вместо всех домов и церквей, музеев и заводов будет только огонь, — это страх непереносимый.
И у меня в сердце была такая боль, что я забыла о Сесе. Холодно-холодно и тошнит.
У самого дома меня вырвало. Может быть, потому, что я долго не ела, а тут целую тарелку супа в больнице. Может, от ужаса. И сколько мне жить в этом ужасе? Мама говорила в больнице, что у них много самоубийц, которые не сумели себя убить. Оказывается, больше половины самоубийц остаются живыми.
Я включила телевизор, но он не включался.
Снова начался ливень, он бил по стеклу, словно кулаками. Стало темнеть, и дали свет.
Я экономила свет, у меня горела только одна лампочка в большой комнате. Ливень стучал в окно, и я не сразу поняла, что там — человек, который тоже стучит. Я не подумала, что это может быть Ким, и открыла. Мне было не страшно — мне было все равно.
Это был Ким.
Он был в кожаной куртке и кожаных штанах. Совсем пижон. И кепка у него была черная кожаная. Он отпустил черные усики.
— Привет, — сказал он. — Где мать?
— В больнице, — сказала я. — А мне сказали, что ты в Москве.
— Я в Москве, — сказал он. — Там все лучшие люди.
Я поняла, что он пьяный.
— Ты чего приехал? — спросила я.
— Ты помнишь наш разговор?
— Кимуля, — сказала я. — Неужели ты об этом можешь думать? Я сегодня была в больнице. У мамы. Ты бы посмотрел. И Сесе болен.
— Пустые слова, — сказал он и глупо засмеялся. Он сел в кресло и вытащил из-за пазухи пистолет, настоящий, черный, блестящий, словно мокрый.
— Видишь? — сказал он. — Пир во время чумы. Предлагаю участие.