Весь мир: Записки велосипедиста
Шрифт:
Я выбираюсь из сетки переулков на оживленные улицы вроде Реджент-стрит и Пикадилли, где вообще-то страшновато ехать на велосипеде, петляя среди всех этих громадных красных автобусов. Специальной велодорожки здесь никто не предусмотрел, но мне более-менее повезло с погодой и движением.
Я выпиваю с Верити Макартур из «Раундхауса», недавно перестроенного концертного зала, и Мэттью Байэмом Шоу, продюсером постановки «Фрост и Никсон», не говоря о прочих. Я встречаюсь с ними в частном клубе в Ковент-Гарден, называющемся «Больница», недавно открытом Дэйвом Стюартом (парень из Eurhythmics) в бывшем здании, хм, больницы. Почти все завсегдатаи сидят за ноутбуками, выставленными на журнальные столики. Они общаются друг с другом, отправляют электронные письма и моментальные сообщения (я так думаю), пьют — всё одновременно. Быть может, все они неистово заняты переговорами в каких-то социальных сетях — лихорадочно пытаются выяснить, чем стоит заняться нынешним вечером? Или, может статься, взаимодействия с живыми людьми им уже недостаточно?
Местные жители обожают свои частные клубы, причем, как я слышал, в некоторые из них женщин начали пускать только в 80-е годы прошлого века. Должно быть, это наследие классовой системы, которая упорно цепляется за жизнь в стольких разнообразных формах. В этом мире каждому надлежит по возможности отделять себя от простолюдинов — в манере говорить, в одежде и, разумеется, в выборе места для выпивки. Если не относишься к высшим слоям общества, придется выстраивать стены, которые отделят от всех тех, кто располагается ступенью ниже, или даже тех, кто, хоть и равен по положению, но чем-то отличается. Знатокам джаза нужны одни клубы, простым работягам — другие. И как только каждый займет свое место — в заведении, где можно выпить в окружении себе подобных, в данном случае, — в мире воцарятся порядок и покой.
Другим пережитком системы классов и каст остается вера в то, что каждому следует оставаться на своем месте, согласно положению в иерархии. Иметь неподобающие связи, работу и даже (или в первую очередь!) мысли — дурной тон, на таких людей смотрят с негодованием. Такое поведение считается претенциозным (если стремишься забраться повыше) или неестественным (если спускаешься по социальной лестнице). Фильм о жизни покойного Джо Страммера высвечивает его безупречное, едва ли не аристократическое воспитание и то, как ловко ему удавалось скрывать эту часть своей жизни (или, в любом случае, не выставлять ее напоказ), которая не очень-то вязалась с образом того анархически настроенного панк-лидера в поисках справедливости, которым ему предстояло сделаться. Лично я всегда считал позу непредсказуемого нигилиста подозрительной, вне привязки к воспитанию, но годы спустя Страммер и помогавшие ему музыканты увлеклись совершенно другой музыкой, которая уже не требовала поддерживать имидж «героя рабочего класса». В каком-то смысле, пожалуй, Джо испытал немалое облегчение. Точно так же принца Чарлза поносят все кому не лень, стоит ему заикнуться об органическом сельхозпроизводстве или о промахах современной архитектуры и городского планирования. Суть критики, которая обрушивается на беднягу Чарлза, обычно сводится к поговорке «монархов должно быть видно, но не слышно», ничего более существенного. И вообще, какая разница, откуда явился человек? Разве о нем нельзя судить по его собственным поступкам, достижениям, словам — а не по касте, в которой его угораздило родиться?
Все счастливые семьи… оригинальны
Я встречаюсь с Майклом Моррисом из организации «Артэнджел», занятой поддержкой и развитием искусств, на открытии галереи. У входа выставлены охранники, и я замечаю кого-то со списком приглашенных в руке. В электронном письме от Майкла было сказано, что он внесет нас в список. На открытии галереи? Что ж, теперь многие галереи в Нью-Йорке нанимают охрану, совсем как в музеях, так что, наверное, следующим шагом станет появление списков гостей и бархатных шнуров при входе.
Довольно занятное местечко эта галерея: в производственной зоне посреди грубого, приземленного Хэкни — этаж за этажом выставочного пространства, а наверху большой зал со стеклянной стеной и балконом, с видом на силуэт города. Девушки разносят на подносах бокалы с шампанским. Галерея открылась выставкой живописи покойной Элис Нил, портретистки, многие десятилетия творившей в Нью-Йорке. Ее долго высмеивали за старомодный, консервативный стиль (подумать только, портреты маслом), а потом, уже на закате своей жизни, Элис пережила короткий взлет признания. И вот сейчас, десятки лет спустя, растет новая волна признания. Быть может, ее работы выглядят сегодня провидческими? Быть может, это их свойство проявляется каждое десятилетие или около того — всякий раз, когда очередная поросль молодых художников увлекается чем-то, напоминающим ее творения? И в таком смысле эти ее портреты нужны нам, чтобы оценить современное искусство — и, в свою очередь, взвесить настоящее на весах прошлого?
Снимок предоставлен галереей Валерии Миро © Grayson Perry
Меня знакомят с Грейсоном Перри — гончаром-трансвеститом, несколько лет тому назад получившим премию Тернера. «Пришло время и горшечнику-трансвеститу получить этот приз!» — вскричал он, когда премия досталась ему. А еще он заметил, что куда важнее то, что приз получает человек, работающий с глиной, чем его сексуальные пристрастия. Грейсон прав. У меня есть один из его горшков. Он покрывает их изображениями и текстами, как правило, довольно грубого содержания. Ниже один из них, под названием «Скучные невозмутимые люди».
Ian Hodgson/Reuters
Перри был в наряде викторианской куколки, из-за чего напоминал Алису в Стране Чудес, когда та вдруг выросла. Белые кудри парика, платье с передником в цветочек и голые ноги в розовых носочках с кружевными оборками, упрятанные в белые кожаные сандалии… И где он только находит все эти штуки нужного размера? Не иначе, кто-то шьет их на заказ? Да, кивает Грейсон, и они обходятся весьма недешево.
Перри знал, что одна из его работ стоит у меня, и эта новость сильно обрадовала его годы тому назад. Я же был взволнован нашим знакомством. Перри женат, у него есть дочь: я сохранил вырезку с фотографией, попавшую в британские газеты, когда Грейсон получал приз Тернера. На фото он стоит в своем платье рядом с привлекательной, с виду совершенно обычной женщиной (его жена врач-психиатр!), которая хохочет во все горло, а впереди лучезарно улыбается их дочка, явно довольная, что папочке вручили самую престижную в стране награду, которую только может получить художник. Папочка тем временем изображает ужас при виде всей шумихи, но все трое веселятся на полную катушку. Если такая семья может быть счастливой — если такая семья вообще может существовать, — тогда хвала Всевышнему за английскую терпимость к эксцентричным персонажам. Где-то в другом месте эти люди были бы несчастны, подавлены, изолированы. Не все культурные стереотипы (такие, например, как «английские эксцентрики») совершенно ошибочны или вредны.
Мы немного болтаем о том о сем, и затем С. неожиданно разражается залпом довольно неловких, с моей точки зрения, вопросов: «Вы играете множество разных персонажей?» (Да. Эту девочку зовут Клэр.) «А когда вы впервые примерили женское платье?» (В тринадцать лет. Только не платье, а балетную пачку сестры.)
Национальные стереотипы-2: Фасад и изнанка
Несколько часов спустя я обедаю в сверхмодном ресторане, где мы сидим рядом с довольно крупной четой из Северной Ирландии, которые, надо признаться, кажутся лишними в таком классном заведении (вы только посмотрите, я уже разбрасываюсь собственными классовыми оценками и стереотипами: что, скажите на милость, эти двоеделают в такомместе?). Несложно догадаться, мужчина — важная шишка у себя в провинции и приехал провести несколько деловых встреч, а жена составляет ему компанию, чего ж не съездить в Лондон за счет фирмы? Они ведут себя как северяне, проводящие выходные в большом городе, но в разговоре упоминают, что остановились в соседнем «Ритце», а это далеко не каждому директору местного филиала по карману. Мне, например, это совсем недоступно. Они объясняют нам тонкости приготовления нескольких местных блюд. «Джерси ройалс» — крошечные картофелины, которые появляются в определенное время года и затем быстро исчезают из продажи. Я посматриваю на супругов во время разговора: лицо, шея, руки женщины становятся вдруг ярко-красными — то ли из-за бокала вина, то ли из-за какой-нибудь болезни. Но оба настолько неприхотливы, беспечны и лишены претензий, что минуту-другую спустя я вообще перестаю это замечать.
У дверей ресторана работают портье, одетые в традиционные английские костюмы, как и в нашей гостинице. Обожаю это соприкосновение двух полюсов одежды и манер: сдержанные, вежливые, безупречно одетые и внимательные служащие — по контрасту с миром театрального вызова, китча, ужаса, который воплощают «Братья Чэпмен», Дэмиен Херст, Эми Уайнхаус, молодые модники и футбольные фанаты. Думаю, без этого не обойтись: чем больше фасад, тем больше его оборотная сторона. Без одного не будет и другого. Я вспоминаю телефонные будки, заклеенные рекламками, обещающими порку и унижение. Надо полагать, для высших слоев общества прятать все в себе, поддерживая знаменитую невозмутимость, иногда становится невыносимым, а потому эти люди вынуждены время от времени прибегать к искусственному нарушению равновесия, чтобы хоть как-то пошатнуть набивший оскомину баланс власти. Ну вот, я опять прибегаю к стереотипам.
В Венесуэле имеется сеть кофеен, где клиентов — почти исключительно мужского пола — обслуживают привлекательные девушки в облегающих нарядах. Особенность, отделяющая заведения этой сети от прочих кафе, состоит в своеобразии интерьера, позволяющего официанткам возвышаться над посетителями. Скажем, барменша стоит за стойкой на слегка приподнятой платформе. Это значит, что типичный латиноамериканский мачо либо чувствует себя приниженным и наслаждается этим ощущением, либо переносится в детство, когда материнская грудь возвышалась над ним, оберегая и даруя комфорт.