Весь невидимый нам свет
Шрифт:
Отступить — значит спасти человеческие жизни.
У ворот музея появляются мешки с песком. Два солдата на крыше Палеонтологической галереи смотрят в бинокли на сад. Однако чаша небес остается чистой — ни цеппелинов, ни бомбардировщиков, ни десантников-суперменов, лишь последние певчие птицы возвращаются из южных стран да юркие весенние ветерки наливаются зеленой тяжестью лета.
Слухи, свет, воздух. Нынешний май — самый прекрасный на памяти Мари-Лоры. Утром ее двенадцатого дня рождения на месте сахарницы нет ожидаемой коробочки-головоломки; у отца не хватило времени. Зато есть книга — второй брайлевский
От подушечек пальцев по всему телу проходит дрожь.
— Как…
— На здоровье, Мари.
Стены квартиры дрожат: соседи двигают мебель, пакуют чемоданы, заколачивают окна. На входе в музей отец спокойно говорит сторожу:
— Говорят, мы удерживаем реку.
Мари-Лора садится на пол ключной и открывает книгу. К концу первой части профессор Аронакс проделал лишь шесть тысяч лье. Осталось еще четырнадцать. Однако происходит что-то странное: слова не складываются. Мари-Лора читает: «В этот день нашу свиту составляла грозная армада акул», но логика, которая вроде бы должна связывать одно слово с другим, ускользает.
Кто-то спрашивает:
— Директор уехал?
Кто-то другой отвечает:
— Уедет до конца недели.
Отцовская одежда пахнет соломой, от его пальцев воняет смазкой. Работа, работа, работа, несколько часов сна, и на заре снова в музей. Грузовики увозят заспиртованных осьминогов в банках, скелеты, метеориты, гербарии, египетское золото, южноафриканскую слоновую кость и триасовые окаменелости.
Первого июня над городом пролетают самолеты, высоко-высоко, сквозь перистые облака. Когда рядом не рычит мотор, Мари-Лора, стоя перед Большой галереей, может различить их гудение в миле над собой. На следующий день начинают умолкать радиостанции. Сторожа в своей каморке стучат по приемнику, наклоняют его так и этак, но из динамика доносится только хрип помех. Как будто все радиорелейные вышки — свечи, и кто-то затушил их пальцами.
В те последние парижские ночи, когда Мари-Лора, прижимая к груди книгу, за полночь возвращается домой вместе с отцом, ей кажется, что в паузах между стрекотом насекомых она различает дрожание воздуха — как будто лед идет тонкими трещинками под чем-то слишком тяжелым. Как будто все это время город был лишь макетом отцовской работы, а теперь его накрыла тень огромной руки.
Она ведь думала, что будет жить с отцом в Париже до конца жизни. Что всегда будет сидеть после обеда с доктором Жеффаром. Что каждый день рождения папа будет дарить ей коробочку-головоломку и новую книгу, что она прочтет всего Жюль Верна и всего Дюма, а может быть, даже Бальзака и Пруста. Что вечерами папа всегда будет мурлыкать себе под нос, мастеря крохотные домики. Что она всегда будет знать, сколько шагов до булочной (сорок) или до ресторанчика (тридцать два), а утром в сахарнице всегда будет сахар для кофе.
Бонжур, бонжур.
Картошка на шести часах, Мари, шампиньоны на трех.
А теперь? Что будет теперь?
Вязание носков
Вернер просыпается после полуночи и видит, что одиннадцатилетняя Ютта сидит на полу рядом с его кроватью. На коленях у сестры коротковолновый приемник, рядом лист бумаги с неоконченным рисунком — многооконным городом ее фантазий.
Ютта отнимает от уха наушник и щурится. В сумерках копна ее волос кажется светлее обычного — будто зажженная спичка.
— В Союзе девочек, — шепчет она, — нас заставляют вязать носки. Зачем столько носков?
— Наверное, рейху нужны носки.
— Зачем?
— Для ног, Ютта. Для солдат. Не мешай мне спать.
И тут, словно нарочно, младший мальчик — Зигфрид Фишер — на первом этаже кричит один раз, затем второй. Вернер и Ютта ждут, пока фрау Елена спустится по лестнице, успокоит его и в доме вновь воцарится тишина.
— Тебе интересны только математические задачки, — шепчет Ютта. — И радиоприемники. Разве ты не хочешь понимать, что происходит?
— Что ты слушаешь?
Ютта прижимает наушник к уху, складывает руки на груди и не отвечает.
— Ты слушаешь что-то, чего слушать нельзя?
— А тебе-то что?
— Это опасно, вот что.
Она зажимает пальцем другое ухо.
— Остальные девочки всем довольны, — шепчет он. — Им нравится вязать носки, собирать макулатуру и все такое.
— Мы бомбим Париж, — говорит Ютта громко.
Вернер еле перебарывает желание заткнуть ей рот рукой.
Ютта вызывающе смотрит на него. Кажется, будто какой-то невидимый сквозняк дует ей в лицо.
— Вот что я слушаю, Вернер. Наши самолеты бомбят Париж.
Бегство
По всему Парижу люди упаковывают фарфор и убирают его в чуланы, зашивают жемчуг в одежду, прячут золотые кольца в книжных переплетах. Из музейных кабинетов забрали пишущие машинки. Залы превратились в упаковочные дворы, полы усыпаны соломой, опилками, кусками шпагата.
В полдень мастера вызывают в директорский кабинет. Мари-Лора сидит по-турецки на полу ключной и пытается читать свою книгу. Капитан Немо собирается вести профессора Аронакса и его спутников на подводную прогулку за жемчугом, но Аронакс боится акул, и, хотя Мари-Лоре хочется знать, что будет дальше, предложения на странице рассыпаются. Слова дробятся на буквы, буквы — на непонятные бугорки. Как будто у нее обе руки в толстых варежках.
Внизу, на вахте, сторож крутит настройку приемника, но слышны только хрипы и треск. Наконец он выключает приемник совсем, и на музей опускается тишина.
Вот бы это была головоломка, сложная игрушка, которую смастерил папа, задачка, которую можно решить. Первая дверь — кодовый замок. Вторая — щеколда. Третья откроется, если шепнуть в замочную скважину волшебное слово. Проползти через тринадцать дверей, и все снова будет хорошо.
В городе колокол на церкви бьет час. Затем половину. Папа все не возвращается. В какой-то момент по музею прокатываются несколько отчетливых ударов. Они идут из сада или с улицы, словно кто-то сбросил с облаков несколько мешков цемента. При каждом ударе в шкафах звенят тысячи ключей.
Коридор как вымер — ни шагов, ни голосов. Вторая серия толчков — ближе, сильнее. Ключи звенят громче, пол скрипит, и Мари-Лора вроде бы чувствует запах сыплющейся с потолка пыли.
— Папа?
Молчание. Ни сторожей, ни уборщиц, ни плотников, ни частого стука секретарских каблуков.
Они могут сутками маршировать без еды. Они заделывают детей каждой школьнице, которую встретят.
— Эй!
Как пугающе быстро коридор поглощает звук ее голоса!
Через мгновение слышны шаги, звон ключей и папин голос, зовущий ее по имени. Все происходит очень быстро. Он выдвигает большие низкие ящики шкафа, бренчит десятками связок ключей.