Весь невидимый нам свет

Дорр Энтони

— На шестом этаже. Удобная кровать, правда? Я надеялась, что вы с папой хорошо отдохнете.

— Окно открывается?

— Да, милая. Хотя, наверное, пока лучше оставить ставни закрытыми…

Мари-Лора уже стоит на кровати, ведет ладонями по стене:

— Отсюда видно море?

— Нам велели держать окна и ставни закрытыми. Но разве что на минутку…

Мадам Манек поворачивает ручку, открывает створки внутрь, распахивает ставни. И тут же в комнату врывается ветер — яркий, свежий, соленый, лучезарный. Рокот вздымается и опадает.

— А

тут есть улитки, мадам?

— Улитки? В океане? — Снова смех. — Их там как капель в дожде. Ты интересуешься улитками?

— Да-да-да. Я находила древесных улиток и садовых, а морских — никогда.

— Тогда ты приехала куда надо, — говорит мадам Манек.

Она наливает теплую ванну на третьем этаже. Из ванной Мари-Лора слышит, как мадам закрывает дверь. В тесной ванной комнате пол стонет под тяжестью воды, стены потрескивают, как будто это каюта «Наутилуса». Боль в пятках слабеет. Мари-Лора погружается с головой. Никогда не выходить из дому! Десятилетиями прятаться в этом странном узком доме!

К обеду ее наряжают в крахмальное платье, которому неизвестно сколько десятилетий. Они сидят за квадратным кухонным столом, папа и мадам Манек друг напротив друга, упираясь под столом коленями. Окна и ставни плотно закрыты. Приемник отрывисто перечисляет имена министров. Де Голль в Лондоне, Поля Рейно сменил Петен. На обед рыба, тушенная с зелеными помидорами. Папа рассказывает, что письма не приходят и не отправляются уже три дня. Телеграфные линии не работают. Самой свежей газете — шесть дней. По радио диктор читает частные объявления.

Мсье Шемину, бежавший в Оранж, ищет своих троих детей, оставленных с багажом в Иври-сюр-Сен.

Франсис в Женеве ищет информацию о Мари-Жанне, последней раз виденной в Жантийи.

Мама молится о Люке и Альберте, где бы те ни были.

Л. Рабьер ищет сведения о своей жене, последней раз виденной на вокзале Орсе.

А. Коттер сообщает матери, что жив и находится в Лавале.

Мадам Мейзё разыскивает шесть своих дочерей, отправленных поездом в Редон.

— Все кого-нибудь потеряли, — шепчет мадам Манек.

Папа Мари-Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить.

Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари-Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу — долгожданный шелест ветра или моря и ветра — ее ухо не может

их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны.

— А мы можем пойти завтра к морю, папа?

— Скорее всего, не завтра.

— А где дядя Этьен?

— Наверное, в своей комнате на пятом этаже.

— И видит то, чего нет?

— Нам очень повезло, что он есть.

— И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя?

— Ну если только чуть-чуть.

Мари-Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке.

— Что значит, папа, что они нас оккупируют?

— Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики.

— Они заставят нас говорить на своем языке?

— Может быть, они заставят нас перевести часы на один час.

Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.

— Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату?

— Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня.

Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать.

— Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся?

— Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают.

— Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике?

— Конечно.

— Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким.

— Они по-прежнему там.

— Ты так думаешь?

— Я знаю.

— Ты не можешь знать.

— Ладно, не знаю, но уверен.

— А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа?

— Нет.

Мари-Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки.

— Все будет хорошо, — шепчет она; отец стискивает ей руку. — Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях.

Далекое торжественное пение моря. Стук чьих-то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари-Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma ch'erie», но папа молчит.

Не лги

Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь.

Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие-то непонятные предостережения?