Весь Роберт Хайнлайн в одном томе
Шрифт:
— Веди себя хорошо, милая, или я сломаю руку.
Она притихла, и тут до меня дошло, что подо мной не просто тело, а очень женственное тело. Я постарался проигнорировать этот факт.
— Отпусти меня, Эдди, — попросила она дрожащим голосом, — или я закричу, что меня насилуют. Ты потом от копов не отобьешься.
— Полный вперед, моя пышечка, — ответил я. — Именно копов я и хочу здесь увидеть — и чем быстрее, тем лучше.
— Эдди, Эдди, ну послушай меня… я не убивала ее. Но я знаю, кто убийца.
— Да? И кто же?
— Я знаю…
— Давай выкладывай.
Она отозвалась не сразу, мне пришлось усилить захват.
— Говори!
— О Господи! Это был Джек.
— Джек? Чепуха! Я его видел.
— Знаю. И все-таки это сделал он. Не знаю как… но он убийца.
Я задумался, по-прежнему сжимая ее руку. Она заглянула мне в глаза.
— Эд?
— Ну?
— Если бы я нажала кнопку звонка, на ней бы остался отпечаток моего пальца?
— Наверняка.
— Так почему бы тебе не выяснить?
Это меня озадачило. Я по-прежнему не сомневался в своей правоте, но Хейзл, похоже, искренне хотела, чтобы я узнал ответ.
— Вставай, — буркнул я. — Сначала на колени, потом на ноги. И не пытайся освободить руку. Никаких фокусов — иначе получишь в живот.
Она смирилась. Я провел ее к телефону и набрал номер. Через телефонную станцию полиции мне удалось соединиться со Спейдом Джонсом.
— Эй, Спейд? Это Эдди… Эдди Хилл. Слушай, на кнопке звонка были отпечатки?
— А я все гадал, когда ты наконец спросишь об этом? Конечно, были.
— Чьи?
— Трупа.
— Эстеллы?
— А кого же еще? Ее отпечатки остались и на песочных часах. На рукоятке кинжала ничего — ее вытерли. По всей комнате отпечатки обеих красоток, хотя есть и несколько чужих… но, возможно, старые.
— Ага… да… ну хорошо, спасибо.
— Не за что. Звони мне, сынок, если вдруг осенит блестящая идея.
Я повесил трубку и повернулся к Хейзл. Не помню точно, но, кажется, я отпустил ее, когда Спейд сказал про отпечатки Эстеллы. Хейзл стояла рядом, растирая руку и очень странно посматривая на меня.
— Ладно, — сказал я, — можешь тоже вывернуть мне руку или врезать куда захочешь. Я ошибся. Прости… Я постараюсь заслужить твое прощение.
Она хотела что-то сказать, но снова расплакалась. Все закончилось тем, что она приняла мои извинения, причем самым приятным из возможных способов, перепачкав меня помадой и потекшей тушью. Мне это понравилось, хотя в душе я чувствовал себя мерзавцем.
Промокнув слезы на ее лице носовым платком, я попросил:
— Надень платье или что-нибудь еще, сядь на кровать, а я посижу на кушетке. Нам надо докопаться до сути, а я лучше соображаю, когда твои прелести прикрыты.
Она послушно отошла, и я начал размышлять.
— Ты говоришь, что ее убил Джек, но признаешь, что не знаешь, как он это мог сделать. Тогда почему ты его подозреваешь?
— Из-за музыки.
— Что-что?
— Из-за музыки, которую он приготовил для выступления. Помнишь «Грустный вальс»? Это музыка Эстеллы, то есть для ее сцены. Моя сцена, обычно шедшая в полночь, сопровождалась «Болеро». Он поставил музыку для нее и, значит, знал, что на балконе Эстелла.
— Поэтому, когда он заявил, что она не предупредила его о перемене программы, ты заметила ложь. Но по такой улике человека не осудишь — он может сказать, что поставил пластинку по ошибке.
— Может, да не скажет. Пластинки хранятся строго по номерам, каждая предназначена для своей сцены, и такой порядок соблюдается не первую ночь. Никто, кроме Джека, их не трогает. Он уволил бы любого, кто коснулся бы его пульта. Но знаешь… я заподозрила его еще до того, как подумала о музыке. Только как он ее убил — ума не приложу.
— Я тоже. Давай продолжай.
— Он ненавидел ее.
— Почему?
— Она крутила им как хотела.
— Как хотела? Допустим, крутила. Со многими такое бывает. Она над всеми издевалась — дразнила тебя, дразнила меня. Ну и что?
— Это не одно и то же, — настаивала Хейзл. — Джек боялся темноты.
Да, история оказалась печальной. Парень боялся темноты — по-настоящему, как боятся некоторые дети. По словам Хейзл, он ночью не мог без фонарика даже до стоянки дойти, чтобы сесть в машину. Но не в этом выражалась слабость Джека, и не этого он стыдился: многие люди пользуются фонариками — просто чтобы знать, на что они наступают. Беда в том, что Джек влюбился в Эстеллу и, видимо, добился немалых успехов — фактически он уложил ее в постель. Да только ничего у него не вышло, потому что девчонке вздумалось выключить свет. Эстелла, рассказывая об этом Хейзл, злорадно подчеркивала, что вовремя успела узнать о его «трусости».
— После этого она постоянно издевалась над ним, — продолжала Хейзл. — Со стороны ничего не было заметно, если не знаешь. Но он-то знал! Он боялся ее, боялся уволить ее из-за страха, что она расскажет кому-нибудь. Он ненавидел ее — и в то же время сгорал от любви и ревновал. Однажды, когда я была в костюмерной…
Хейзл продолжала свой рассказ. Джек вошел в комнату, когда девчонки то ли одевались, то ли раздевались, а заодно препирались по поводу одного из посетителей. Эстелла велела Джеку убираться. Он ни в какую. И тогда она выключила свет.
— Он удирал как заяц, спотыкаясь о собственные ноги. — Хейзл тяжело вздохнула. — Ну как тебе история, Эдди? Хороший мотив для убийства?
— Хороший, — согласился я. — Ты почти убедила меня, что это сделал он. Только он не мог… я же его видел.
— Не мог… В том-то вся и проблема.
Я отправил ее в постель и попросил постараться заснуть. Мне хотелось спокойно посидеть, пока все куски мозаики не сложатся в картину. Когда Хейзл сняла наброшенный халат, я был вознагражден очередным лицезрением ее фигуры. Но я позволил себе только один поцелуй с пожеланием доброй ночи. Не думаю, что она спала; во всяком случае, не храпела.