Шрифт:
Виктор Телегин. Солнцебык. Антироман. Дублинская премия по литературе
Часть
Пушкин - Хуюшкин
Гл. 1
Ключик, отворяющий ларец жизни
Он был приговорен к своему хую, приторочен к нему, как волчья голова к седлу ивановского опричника.
Вся его жизнь была подчинена одному единственному, самому сильному и неискоренимому желанию: ебстись. Он хотел ебстись сегодня, хотел ебстись завтра, хотел ебстись вчера. Он с сожалением отпускал минуту, кусочек пирога под названием "время", если в эту минуту он не ебся. Его огромный хуй постоянно топорщил непомерно узкие панталоны, вроде бабских современных лосин; в свете его прозвали "елданосцем". Бабы, видавшие его в неглиже, поражались волосатости елданосца, он казался им обезьяной и ебся так же дико и ненасытно, как животное.
Его звали Александр Сергеевич Пушкин. Он был великий поэт, но еще более - великий ебарь.
Да, он умел трахаться! Анна Петровна Керн, барышня из высшего света. Он давно истекал слюной при виде ее! Его член вздрагивал в панталонах, под уздечкой собиралась молофья. Он хотел эту суку! И он ее добился. На квартире Керна, ее тупоголового мужа. Они трахались несколько часов подряд. Член Пушкина содрогался раз за разом, извергая потоки молокни то на лицо Анны Петровны, то в рот, то на ее белые мягкие сиськи, то в ее широкую жопу.
– Сука ебаная, - рычал он в исступленье, оттягивая за волосы ее голову и слюнявя пальцами ее нижние губы.
– Обезьяна, - стонала она.
Он читал стихи, что-то про "чудное мгновенье", а между тем совал ей в рот свой толстенный хуй. Усталая, Анна Петровна едва могла держать во рту эту тяжеленную штуковину, но ненасытный поэт принуждал ее. Он затрахал бы ее до смерти, если бы не воротился муж.
Не попрощавшись, обезьяна выпрыгнула в окно и огромными прыжками поскакала по заснеженной улице, на ходу напяливая панталоны.
Его хуй знавал и мужскую жопу, и жопу козы, и просто дупло старого дерева. Он не гнушался ничем, от готов был трахнуть весь мир! Иногда он представлял себя великаном, который сношает землю. О, он бы залил молофей все ее пещеры и кратеры, он оплодотворил бы ее для новой жизни! Новая жизнь! Она не давала ему покоя! Сотворить жизнь из ничего, тем самым приблизиться к богу, - вот была его мечта. Потому и поэзия - ничто, буквы, сраные буквы складываются в мелодичные стихи, равных которым нет в целом мире. Потому и жена, затраханная до умопомрачения, рождающая детей каждый год жизни с обезьяной.
Впервые он трахнулся в восемь лет. Кухарка его отца, крепостная Палаша. Она засекла его, наблюдавшим за ней в бане.
– Барин, - вскрикнула она, испугавшись.
– Чо это вы?
Ее тело было подобно свежей пашне - рыхлое, готовое принять в себя семя. Глаза Палаши повело вниз. Она увидела торчащий под панталончиками хуй мальчика.
– Войди, - быстро сказала она и, схватив его за рубаху, увлекла за собой.
Мгновенно раздев Сашеньку, она припала горячим
– Пизды не видел?
– засмеялась Палашка.
– Пощупай. Это пизда.
Сашенька дрожащими руками ухватился за волосатый бугор, разделенный на две половины красноватой щелью. Он не хотел отпускать этот бугор, он был ему теперь дороже матери, отца, братьев, дороже всего на свете. Пиз - да! Он припал к пизде губами, он целовал ее, он, кажется, даже плакал.
– Ну-ка, малок, ляг-ка на меня, - позвала Палаша.
– Вот так. Ну, за него-то не держись. Дай, я сама.
Подчиняясь жадным рукам кухарки, хуй Сашеньки легко проник в красноватый бугор, в щели исчезли даже его яйца.
– Во, так, - охнула Палашка.
– А теперь, Сашенька, ты подвигай жопой, подвигай. Не так! Сильнее!
Сашенька задвигал тощим задом. Он не понимал, что он делает, зачем это нужно кухарке. Но вдруг Палашка издала долгий стон, а потом вскрикнула. Что-то внутри пизды начало сжимать Сашенькин хуй, точно стремясь затащить мальчика внутрь кухарки. И тогда его мозг облился горячим, там, между ног, происходило что-то настолько приятное, что мальчик закричал, не в силах сдерживать в груди все возрастающую радость.
– Ну вот, - кухарка отодвинула его, перекатилась на живот, открыв взору Сашеньки огромную, розовую от пара, жопу.
Обессиленный, Сашенька упал на залитый мыльной водой пол. Ему было легко и покойно. Он посмотрел на свой хуй. Хуй висел, как сломанная веточка. На кончике его Сашенька увидел две прозрачную капельку.
– Молофейка, - пояснила Параша, по-матерински смотрящая на него.
– Из нее будут твои дети.
Сашенька дотронулся пальцем до капли, и она осталась на ногте. Где-то в ней, в этой капельке, Сашенькины дети. Где они там? Но детей не было, и Сашенька лизнул палец. Сладковато, похоже на конфету "петушок".
– Вкусно?
– спросила Параша.
– Я сама люблю молофейку. Ну к, Сашеньк, подь суда.
Он подошел. Кухарка снова припала к его хую, слизывая с него остатки сашенькиных детей. Сашенька смотрел на виднеющуюся жопу Параши.
– Э, да ты снова готов, - восхитилась баба.
– Гусар. Давай-ка.
Она снова опрокинулась на пол, раскинув толстые ноги.
– Парашка, я хочу ... туда, - робко сказал Сашенька.
– В жопу?
Кухарка рассмеялась.
– Я - то не шибко люблю в сраку, но Пантелей любит, - призналась она, поворачиваясь к Сашеньке необъятным своим тылом.
Хуй легко проник в жопу, вылез обратно. Запахло говном.
– Хоть бы посрала сперва, - проговорила Параша.
Но Сашенька не пускал ее, - ухватившись за мясо, он яростно вдалбливал хуй в черную дыру кухарки. Запах дерьма, пота, мыла, пара, все смешалось для него в единую симфонию запаха - запаха жизни, задуманной богом. И снова между ног у него стало тепло, и, обессиленный, он упал на пол, не обращая внимания на кухарку, принявшуюся слизывать с его хуя свое дерьмо и его молофью, смотрел в потолок, абсолютно счастливый. С сегодняшнего дня перед мальчиком открылась новая жизнь, и старой жизни он больше не хотел.