Вещные истины
Шрифт:
– Еся!
Я спешу выпорхнуть в кухню, а на деле вползаю туда, собирая плечами дверные косяки. Падаю на свое неизменное место между холодильником и столом, смотрю в тарелку супа и чувствую, что она уплывает подобно лодке, потерявшей причал.
– Всю ночь не спала? На тебе лица нет.
– Угу, – мычу я, для приличия ковыряясь ложкой в тарелке.
– Опять бизнес-планы? Продажи-то хоть есть?
Я покачиваю рукой, имея в виду «фифти-фифти».
– Как там Настя? Что у нее за невероятно крутой Эмиль?
С Настей мы дружим с начальной
– Эмиль как Эмиль, ничего особенного. – Я жду, когда же она расскажет про пожар, но разговор продолжает вертеться вокруг Настиного парня.
– Его отец – какая-то шишка в городской администрации. Приезжал тут с делегацией, осматривал наши трущобы. Говорят, огромный парк развлечений будет. Может, и городу чего перепадет, дорогу сделают…
– Мам. Зачем ты просила приехать?
Она долго глядит на меня в молчании. Я старательно помешиваю суп.
– Еся… – начинает она, осторожно подбирая слова. – Твое наследство тебя не дождалось.
Наследство – это не просто фигура речи. Последние три года мы не теряли надежды на бабушкино возвращение. Родители исправно платили за дом. Наведывались туда, чтобы проверить, все ли на месте, и привести в порядок комнаты. Во время одной из уборок мама и нашла завещание. Бабушка отписала дом – вернее, принадлежащую ей половину – со всем, что внутри, своей единственной внучке, то есть мне. Человек, исчезнувший при невыясненных обстоятельствах, пять лет считается пропавшим без вести, а затем по закону объявляется умершим. Спустя два года, если бы бабушка так и не объявилась, мне предстояло вступить в наследство.
– Она вернулась? – спрашиваю я взволнованно, потому что именно так бы и подумала, если бы не знала правды.
Мама качает головой.
– Ночью все сгорело.
«Наследства» мне по-прежнему не жаль. Я думаю о пропавшем бабушкином рейсте. Единственный известный мне путь на Кройц-штрассе отрезан. Теперь, когда у меня есть официальное приглашение, придется побегать в поисках главного входа.
– Что сказал папа?
– Что туда ему и дорога.
Тут я с ним согласна. Мама подходит и гладит меня по волосам.
– Расстроилась?
– Вот еще! Если что, бабушка может жить с нами.
– Конечно. – В это «если что» не верим мы обе. – Хорошо, что я забрала документы и фотографии, – говорит она. – И немецкий сервиз…
Мне вдруг становится смешно.
– Всего лишь сервиз?
– Ну-у… – Мама садится напротив и разливает чай по двум чашкам – не немецким, а нашим, которые были здесь всю мою жизнь. – Вообще-то, не только. И не надо так на меня смотреть – дом стоит почти что в лесу, заходи и бери что хочешь… Вместе с завещанием бабушка сделала опись. Я взяла только ценное. Думаешь, она бы обрадовалась, если бы вернулась и не нашла своего золота или этих кропповских блюдец? Я бы и пианино забрала, – распаляется она, – только не в отцовский же гараж его ставить!
– Выходит, я снова не бесприданница, – шучу я, отхлебывая чай. – Золотишко – это уже повод жениться!
Видя мое легкое отношение к потере, мама принимается откровенничать.
– Кроме всего остального в этой описи есть четыре фарфоровых фигурки. Путти-аллегории времен года фабрики «Мейсен». Три я нашла – они были в серванте, там же, где и сервиз. А «Зима» как сквозь землю провалилась… Так жаль! По отдельности они не слишком ценные, а вот все вместе – страшная редкость.
Чай резко становится безвкусным. Я незряче смотрю на облепленную магнитиками стенку холодильника и пытаюсь вспомнить, где цапнула злосчастную «Зиму». Сначала я была в бабушкиной спальне. Затем пошла к себе… Нет, не пошла, это мне только привиделось. Герман нашел меня в комнате бабушки. Я лежала на полу возле кровати с балдахином.
– Под мебель заглядывала?
– Даже в голову не пришло. Теперь уже точно с концами…
В замке входной двери поворачивается ключ. Первым в кухне появляется запах папиного одеколона. Папа разувается, моет руки и возникает на пороге. Дружно обернувшись, мы в один голос спрашиваем:
– Ну что там?
Он морщится, машет руками и садится за стол. Мама торопливо подает тарелку с супом. Папа берется за ложку, взмахивает ей в воздухе, как дирижер своей палочкой, и торжественно произносит:
– Под-жог!
Я снова хватаюсь за чашку.
О том, почему начался пожар, я как-то не задумывалась – не считая того, что мы с Германом тут точно ни при чем. Мне-то казалось, что дом сгорел, потому что ему пора было сгореть. Пришло время отдать душу богу домов. Сгорел – и баста.
Но поджог…
– Под завалами никого не нашли, – договаривает папа, отвечая на наш невысказанный вопрос. – Ни живого, ни мертвого. К счастью.
– Вот так бережешь-бережешь – и на тебе, – ворчит мама. – Руки бы пообрывать. Ни своего, ни чужого не жаль…
– Кому, бомжам?
Вопрос явно риторический. Я уже почти было собралась улизнуть к себе, но тут мама решительно вешает на крючок полотенце, которым вытирала посуду, и ловит меня за руку.
– Пойдем-ка глянем. Может, получится восстановить? И Савельевым надо позвонить, там ведь их половина.
Папа морщится, будто лимон надкусил.
– Делать вам нечего.
– Пошли, – торопливо соглашаюсь я и начинаю натягивать кеды.
Вдруг антикварная «Зима» не так безнадежно потеряна?
– Ох, – говорит мама. – О-ох…
Надежда отстроить дом заново покидает ее на глазах. Он и вправду выглядит еще хуже, чем был, когда я видела его в последний раз. Сейчас его почти что нет. Устояли лишь стены и каминная труба, в отсутствие крыши похожая на торчащий из челюсти гнилой зуб. Земля вокруг изрыта следами внушительных протекторов – видимо, здесь маневрировала пожарная машина.
– Столько лет… – продолжает мама, промокая глаза бумажным платочком. – На немецкой земле стоял, на советской, на российской. И вот не выстоял.