Весёлая дорога
Шрифт:
Я, по правде говоря, загрустил. Мне очень не хотелось стоять одному за барьером.
В это время к нам подошла женщина с рупором. Она была в белой панаме.
— А-а, приехали, — сказала она, увидев меня, — а вас товарищ всё ждал, ждал.
— Да, замечательно получилось, — ответил я, — теперь мне его ждать.
— А зачем вам его ждать, — сказал она, — полезайте лучше сюда, нам ещё один монах нужен.
Не знаю, может быть, мне надо было возмутиться. Может быть. Может быть, мне надо было вежливо отказаться. Может быть, надо было подумать. Но я пожал плечами и покорно поплёлся в костюмерную.
Через десять минут пришла очередь удивляться моему товарищу. Он рассматривал меня восхищённо, чуть не с завистью, и я по его лицу видел, как я хорош. На мне была чёрная ряса, как и на нём, но на голове не скуфья, похожая на дурацкий колпак, а клобук — этакий высокий цилиндр с шёлковой накидкой. На шею мне надели цепь с массивным крестом. Что и говорить, вид у меня был внушительный, солидный.
«Нет, граждане, что же это происходит, — подумал я, глядя на себя со стороны, — не прошло ещё и часа, как я ступил на землю этого древнего, овеянного легендами города, я ещё и километра не прошёл по этой земле, ничего не успел увидеть, понять, а монахом уже сделался». Это было невероятно, можно было подумать, что мне это снится во сне.
Между тем на площади вспыхнули юпитеры, ослепив нам глаза, раздались команды, все кругом задвигались.
Ехала карета, запряжённая парой лошадей, баба несла поросёнка, он вырывался, визжал; мужик нахваливал яблоки, цыганка плясала, городовой накручивал ус, тарахтела телега, а мы, два монаха, две чёрные вороны, шли вдоль торговых рядов, как в XIX веке, и на нас никто не обращал внимания.
Режиссёр кричал:
— Горожане, уж слишком вы резвые, ишь сил накопили! Цыганка, можно подумать, что вы только из санатория! Меньше энергии, больше усталости! Дубль!
Все возвращались на свои места, и движение начиналось сначала.
А солнце тем временем поднялось высоко, раскалило дома, булыжник на площади, сам воздух — и начался обычный в то лето знойный сухой день. Где-то неподалёку, на колокольне собора, били куранты. Мы пили воду из жестяной кружки, заливая бороды. Потом в очередной раз раздавалась команда, и мы шли своей бессмысленной дорогой — по площади, мимо торговых рядов, навстречу телеге — да это уже были и не мы, а два чучела, два идиота в нелепых, наглухо закупоренных балахонах. На этом солнцепёке не было людей глупее и несчастнее нас.
Одежда под рясами прилипала к телу, по лицам стекал пот вперемежку с каким-то пахучим клеем, дышать было нечем. Я с завистью глядел за ограждение на нормальных людей. Они за это время уже несколько раз сменились, некоторые успели сходить выпить пива и вернулись обратно, многие держали в руках мороженое, а мы всё ещё не могли выполнить замысел режиссёра.
— Плохо! Все по местам! — кричал он. — Пятый дубль! Начали!
Ехала карета, запряжённая парой искусанных оводами замученных лошадей; баба несла поросёнка; он уже не визжал, может быть, уснул от усталости или околел; охрипший мужик вялым голосом нахваливал яблоки; цыганка плясала из последних сил, городовой накручивал ус, ставший уже липкой сосулькой; и брели, еле волоча ноги, два монаха — две мокрые, отвратительные чёрные вороны.
— Вот так лучше. Это уже ближе к правде жизни, — сказал режиссёр.
Ещё через один дубль был объявлен перерыв на обед.
Я с тяжёлым вздохом снял свой крест и сказал товарищу:
— Ну, и втянул ты меня в историю. Я, кажется, совсем варёный, давай сбросим весь этот хлам и пойдём, наконец, искупаемся.
Но тут к нам подскочила женщина с рупором:
— Да вы что? Ни в коем случае! Ни одного волоска на себе не трогайте, а то потом с вами знаете сколько провозимся!..
— Что значит — потом? — спросил я. — Разве ещё не конец?
— Да что вы! Конца ещё не видно!
— А как же нам идти на обед?
Женщина ответила в рупор:
— В чём есть, в том и идите.
Я снова надел свой крест. А что мне было делать?
Мы подлезли под ограждение и вышли на улицы древнего, овеянного легендами города. Есть не хотелось. Пить уже тоже не хотелось. Хотелось лечь и заснуть.
Мы пошли прочь от площади, отыскивая прохладу. Чем дальше мы удалялись, тем удивлённее на нас смотрели прохожие, женщины бросали работу в огородах и подходили к заборам, открывались окна домов, маленькие ребятишки с рёвом разбегались с улицы.
— Куда ж деваться? — спросил я товарища затравленно.
— Выйдем на окраину, в глухое место, под какие-нибудь деревья и полежим.
Но выйти нам не пришлось. Мы оглянулись и поняли, что давно уже идём не одни. В некотором отдалении за нами следом бойко семенили старухи. Их было три, а ещё дальше поспевала четвёртая. Они шли за нами решительно и неотвратимо.
Бежать было бессмысленно. Старухи нагнали нас. Глаза их блистали, светились потусторонним вдохновением.
— Из какой обители, благоверные? — елейным голосом пропела одна.
— Мы сами по себе, — скромно ответил товарищ.
— Вота-а… Значит, странствующие?..
— Странствующие, путешествующие, — сказал я неожиданным басом.
Бабки запричитали, стали крестить нас на ходу и ловить наши руки.
— Пошли вам, господи, ангела-хранителя, сохраняюща и избавляюща от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…
И когда мы увидели, что губы старух тянутся к нашим рукам, мы не выдержали, вырвались и, подхватив полы ряс, побежали…
Отдохнуть нам так и не пришлось. Измученные, затравленные, изжаренные солнцем, мы появились в местном ресторане.
Все посетители тотчас побросали ложки и оживились. Официантки с хохотом убежали в кухню. Вышли повара и посудомойки и уставились на нас.
Всё-таки нас накормили. Мы ели борщ, и широкие наши рукава плавали в тарелках. На космах товарища висела капуста. Но самое сложное было достать деньги из кармана брюк. Пока я это проделывал, все посетители покатывались от хохота. Кажется, у них в ресторане давно не было такого веселья.
— Знаешь, — сказал я товарищу, когда мы вышли на улицу, — всё равно над нами смеются. Давай купим по эскимо.