Весенние ласточки
Шрифт:
— Ну а ты почему к нам не приходишь?
— Совершенно ни к чему, чтобы все коммунисты входили в комитет. К тому же мне достаточно моих профсоюзных дел.
— Так знай, если товарищи мне не помогут…
— Почему ты так нервничаешь?
— Ну разве не обидно? Стараешься, стараешься, а тебя же еще и критикуют. В моих приглашениях не было того, что ты говоришь.
— Послушай, ведь ваш профессор Ренгэ незаурядный человек. Он преподает в Коллеж де Франс. Ты же не можешь просто написать ему, как всем остальным. Надо его повидать. Взять еще кого-нибудь с собой и пойти к нему посоветоваться,
— Мы так и сделали.
— По поводу воззвания?
— Да.
— Текст он читал?
— Нет.
— Ну вот видишь. А вдруг он не согласен с формулировкой? Хорошо вы будете выглядеть, если ваш же председатель откажется дать свою подпись. Да и с молодым человеком из «Лютеции» тоже надо поговорить, узнать, что он думает…
— Но у меня не хватает времени на все.
— Часто важнее повидаться с людьми, чем сидеть и писать приглашения. Это не такой народ, как мы. Мы все понимаем и находим естественным, что почти каждый день у нас собрания. Если же выдается свободный вечер, как сегодня, мы не идем в кино, а спорим…
— По-моему, мы слишком мало спорим. Мужчины любят давать советы, а когда нам надо помочь, так вы всегда находите повод, чтобы уклониться.
Луи поднял жену за локти и принялся носить ее по комнате.
— Если ты скажешь еще слово, я не буду мыть посуду.
— А я не пойду с тобой в кино.
Они споткнулись о диван, который служил им кроватью, и чуть не опрокинули стол, где стояла неубранная после ужина посуда…
— Оставь меня, — сказала Ирэн, вырываясь из его объятий. — Мы опоздаем.
Он с улыбкой посмотрел на нее. Ирэн раскраснелась, и глаза ее радостно блестели.
— Ну и опоздаем. Кто поверит, что вот уже шесть лет, как мы женаты?
V
— Хороша малолитражка?
— Она проходит по любой дороге, но тесновата, — Филипп Одебер грустно посмотрел на свою машину. — Жена предпочитает ситроен, и я с нею согласен.
— Так купите другую, а рено отдайте сыну, — сказал Пораваль.
— При его работе ему не нужен автомобиль.
— Он по-прежнему в Париже?
— Да.
— Зайдемте ко мне.
— Спасибо, но я тороплюсь, — ответил Филипп Одебер.
— Я вас не задержу. Выпейте вина, — сказал Пораваль, подавая Одеберу стул. — А супруга не с вами?
— Вчера отвез ее в Аркашон.
— А что же вы не остались с нею?
— Нельзя бросить лавку без присмотра…
С тех пор как сын от него уехал, Филипп Одебер сам руководил производством и торговлей, у него было два помощника и один ученик. В его кондитерской, одной из лучших в Бержераке, продавались не только пирожные, но и все те продукты, которыми гордится Перигор: консервированные трюфели, гусиная печенка и, уж конечно, золотисто-рыжеватое, густое, как ликер, вино монбазияк, которым славятся виноградники, расположенные на холмах вокруг Бержерака. В базарные дни в кондитерской дополнительно работали еще две помощницы, а молодая жена Одебера восседала за кассой, следила за порядком и услужливо встречала покупателей.
— Моника, пошевеливайтесь! Мадам, вас обслуживают?
Одебер ее обожал. Первая его жена,
— Я собираюсь жениться…
— На Анриэтте?
— Откуда ты знаешь?
— Мне говорили, да я и сам догадывался.
— Ей всего на семь лет меньше, чем было бы сейчас твоей матери.
— Она на пятнадцать лет моложе тебя.
— Ты должен меня понять… В моем положении очень трудно одному. Она умеет вести дело, трудолюбива…
В этом он был прав. Анриэтта поступила работать продавщицей, но очень скоро заняла первое место среди служащих. Она была любезна с клиентами, строга с остальными продавщицами, холодна с рабочими — словом, обладала всеми качествами настоящей хозяйки. Ей исполнилось тридцать два года, она была довольно хорошенькая, в самом расцвете сил и любила одеваться. Ко всему этому, она бесподобно упаковывала конфеты и завязывала большие банты на шоколадных и сахарных зверях, которыми искусно украшала витрину.
Женитьба отца нарушила планы Жака. Как только ему исполнилось шестнадцать лет, он решил уйти из коллежа и стать кондитером. Он входил в положение отца, не осуждал его, но ему неприятно было видеть, что женщина, которая, как он и предчувствовал, не признает его, так скоро водворилась в доме, где он в течение шести лет жил вдвоем с матерью и, как маленький мужчина, был хозяином. К тому же Анриэтта полностью оправдала его предчувствия. Она сразу же стала ему говорить «ты», обращалась с ним как с ребенком и не упускала случая сделать замечание: «Жак, ничего не меняй в витрине!», «Жак, ты же видишь, что ты мешаешь…» Отец на все смотрел ее глазами и беспрерывно твердил:
— Сынок, слушайся тетю, она тебе хочет добра.
Так продолжалось до ухода Жака в армию. Юноша все больше восставал против нестерпимой для него опеки. Он научился ремеслу от отца, а также от многочисленных служащих, которые из-за трудного характера хозяйки редко выдерживали больше полугода в этой «дыре», как они называли кондитерскую.
После возвращения Жака из армии отношения с мачехой еще более обострились. Анриэтта расширила сферу своего господства. Теперь она по любому поводу позволяла себе врываться в кухню, требуя ускорить выполнение заказа, отдавая распоряжение или делая замечание.
— Марципан пересушили, — возмущенно заявила она однажды и бросила на стол хорошо подрумяненный торт. — Я отказываюсь это продавать.
— Ну так жрите сами! — и Жак в бешенстве запустил тортом в мачеху, к великой радости учеников. Отец дал ему пощечину. Бледный как смерть, Жак снял халат. — Раз так, я уезжаю.
Анриэтта ледяным голосом требовала, чтобы Жак извинился. Он твердо решил расстаться с отцом, и Филипп Одебер, раздираемый противоречивыми чувствами, пытался образумить сына.