Весенняя охота на гусей
Шрифт:
– Ребята, вы звери, что ли? Помираю.
– Толька, иди в поселок, вызывай вертолет, – сказал Федор.
Толик кинулся в избушку и выскочил оттуда с двустволкой.
– Оставь ружье, – рявкнул Федор, и Толик, прислонив дробовик к завалинке, как пришпоренный, рванул по кочкам.
Вертолет прилетел. Врач пощупал дедов живот и быстро приказал нести носилки. На носилках дед смотрел в серое небо и тихо постанывал. Он исчез в железном грохочущем брюхе Ми-4. Исчез навсегда.
Два известия пришли на почту Нового Усть-Китама. Письмо от деда. «Положили меня, ребята, в больницу. Будет операция. Давно у меня уже язва желудка. Думал, долго с ней проживу, а врач хочет резать. Поругались мы все немного, но приеду и уладим миром. Все надо миром улаживать. Пуще всего берегите снасть. А я постараюсь скорее…»
Далее следовала длинная инструкция, как хранить и сушить сети, адресованная Глухому. Вторым была справка из больницы. «В результате нарушения больничного режима больной Мятлев Дмитрий Егорович 62 лет скончался от воспаления послеоперационного шва в брюшной полости». Была еще приписка: «Дед-то ваш будто золото закопал, все рвался. Обманул врачей, начал выписываться досрочно. Я его коешный сосед».
Настала пустота.
18
Когда наступила пустота, каждый зажил как бы сам по себе. Лимонный Славка сидел у оконца и глядел па врезанный в оконце пейзаж, и только Толик неугомонно набивал свои адские патроны и лихо поглядывал на всех светлыми глазами: когда же решится – «как все». Стрелять сейчас было некого, только утки с выводками ютились в березовой осоке, но убить такую утку можно только один раз, не зная, какие они взъерошенные, иссохшие от материнских забот, – второй раз стрелять не захочешь.
Толик Птичий Убийца отводил душу на хищных желтоклювых мартынах, извечных врагах речного рыбака и тундрового охотника. Мартынов он бил пачками.
Муханов облюбовал цейсовский Браткин бинокль и сидел на крыше избушки, разглядывая горизонты. Нечего было разглядывать, тем более в бинокль: свинцовая лента Китама, изгибающаяся к морю, да блеклая тундра с осколками озер. Но Муханов разглядывал.
Санька забрел однажды в дедову избушку. Здесь все оставалось по-прежнему, но стоял уже нежилой дух.
На столе лежала раскрытая книга. Санька с интересом подошел. Увесистый том в дореволюционном кожаном переплете. Санька посмотрел титульный лист. «Ежедневные размышления истинного христианина». Сочинение графа П.К.Бобринского. Книга была раскрыта на «Суете».
«…Суета иссушает наш ум, и душа от нее загнивает. Суетные помыслы наши обращены на сыскание почестей, плотских утех и, паче того, богатства. Истинный христианин должен…»
Санька так и не успел узнать, что должен делать истинный христианин, чтобы изжить грех суетности. Скрипнула дверь, и вошел Федор.
– Не трогай ничего, москвич, – просто сказал он. – Пусть пока все как есть остается. – Голос у него был спокойный, и вообще после того, как раскрылся дедов обман, Федор стал как-то проще, вроде бы даже повеселел. Саньку осенило.
– Федор, ведь ты знал?
– Догадывался, – досадливо сказал Федор. – Я таких мазуриков насквозь знаю. И тебя я, москвич, вижу. Удрал ведь ты, а?
– Как сказать, – ощетинился Санька. – Передо мной монетки колобком катились. Я за ними бежал, бежал и вот прибежал сюда. С тобой за одним познакомился. – Сказал и вышел, чтобы уйти от прищуренных безжалостных глаз.
Санька подошел к реке. На средине маячил в дедовой оморочке Братка: проверял сети. На берегу копошился еще кто-то, очевидно, Глухой. Санька пошел к нему.
Глухой ползал по разостланной сети и выбирал из нее запутавшиеся щепочки, прутики.
– Сеть-та заносит, – сказал он. – Дожди вверху были, хлам несет. Сети-то хорошие, их сушить надо. Я сушу. – И опять согнулся. Санька стал помогать ему.
Вечером Оспатый Федор взял щетку и подмел пол. Аккуратно сбросил сор в печку и стал чистить ламповое стекло. Он повесил лампу на гвоздик на стене, желтый свет ее упал на стол, и все стали потихоньку собираться к столу, да так и расселись в молчании.
– Продукты скоро кончатся. Денег нет. Что будем предпринимать, граждане? – спросил Федор.
– Что делать? – сказал Муханов. – Рыбу ловить надо. Я уже два раза обжегся, и здесь я досижу до конца. Не уйду отсюда без рубля. – Голос у Муханова был жесткий, и сам он как будто постарел. Бинокль на ремешке все еще болтался у него на шее.
– К прокурору надо идти, ребята. Один выход – к прокурору, – сказал Братка.
Тут-то и раздался всхлипывающий смех Глухого. Никто не видал, чтобы Глухой смеялся, а сейчас он прямо корчился от этого смеха, прикрыв рот ладонью, жидкобородый, искореженный Севером гном.
– Ты чего, чего? – испуганно вскинулся Братка.
– К прокурору-у, – давился Глухой. – Славка Бенд к прокурору, Федор к прокурору или он к нему… – Черный скорченный палец Глухого уперся в Муханова. И все посмотрели на Муханова, припертого указывающим перстом.
– Ладно, ты, чучело, – сказал Муханов.
Все смолкли, пораженные вспышкой веселья Глухого, и молча же осознали непостижимую дедову гениальность: знал, что обманет, и так подобрал, что никто из обманутых и пикнуть не пожелает, не захочет шуметь.
В это время скрипнула дверь.
– Мозна? – и появился Пыныч, ангел-хранитель, громоотвод в кухлянке, узкоглазый вестник мирских новостей.
Пынычу дали кружку с чаем, и все загремели кружками. Только Славка Бенд остался сидеть у своего оконца, изучал в сумраке непостижимый пейзаж.
– Рыбки поймали мало? – спросил Пыныч. Никто ему не ответил, все-то ты знаешь, старый черт.
– Я немножко поймал, одну тонну. Сеточка маленькая – пятнадцать метров.
– Где поймал, где? – спросил Славка.
– На реке, – простодушно ответил Пыныч. – Сейчас рыба выше.
– Вот, – сказал Славка. – Вот.
– Немножко проволоки надо, – сказал Пыныч. – У катера есть. Пойду возьму.
– Я думаю так, – сказал Федор. – Продуктов нам в долг дадут под осенний ход. А сейчас я с двумя ребятами сплаваю вверх по реке. Посмотрим, что там есть. Может быть, Пыныч скажет.
– Это я пойду вверх по реке, – сказал Славка. – Мне из всех вас деньги нужнее. И взрывчатку возьму.
– Взрывчатку я давно в реку выкинул, – усмехнулся Федор. – Глупых нет под статью попадать.