Весенняя охота на гусей
Шрифт:
Ночью Муханов сказал в темноту:
– Одну кашу мы ели. Одну бутылку пили. Как товарища прошу – не уезжай до Нового года. В Новый год свадьбу решили.
– Ладно, – сказал Санька.
Откуда было Муханову знать, что лежит он сейчас с открытыми глазами и все гонит и гонит от себя видение презрительных мухановских слов: брат Сема, человек-скала, акула жизни, торгует водкой в подворотне у «Балчуга». И никакие слова, никакие выверты не помогали: «брат Сема торгует водкой у „Балчуга“. Не падать же ему на колени, не молить слезным воплем: „Колька, не бросай меня. Пропаду“. Не только у бандитов есть гордость, и не поможет ему забалдевший от счастья Муханов. Черт бы вас побрал, люди.
26
Муханов.
Муханов погиб за две недели до Нового года. Погиб из-за идиотской случайности.
Два дня подряд перед этим заходил Гаврилов, жаловался: дали колхозу премию – десять «Спидол» для бригад. Трактор стоит, и нечем эти «Спидолы» доставить, обрадовать людей. Потом попросил напрямик:
– Ты, Саня, парень грамотный. Съезди в ближайшее стадо, научи их обращению с этой машиной, а дальше они сами развезут. По газетам там кое-что расскажешь.
– Могу, – сказал Санька. – Все равно. На чем ехать?
– Пынычева упряжка, больше не на чем, – сокрушенно вздохнул Гаврилов. – Уговорю. Отвезет.
– Что ж так? – спросил тогда Санька. – Колхоз с Бельгию величиной. Транспорта нет.
– У нас борьба за механизацию была, – сказал Гаврилов. – Выяснили, что собаки много жрут ценного корма. Раньше-то у нас штук десять упряжек было. И вот постановили, чтобы вместо собак были вездеходы, аэросани и тракторы. Для начала всех собак перестреляли, чтобы не жрали ценный корм. У одного только единоличника Пыныча и остались. А аэросани забыли.
– Поеду, – без особой охоты сказал Санька. – Все равно.
И тут-то и вмешался Муханов.
– Это я поеду, – сказал он. – Саня человек городской. Он только улицу Горького перейти может. Я бывалый солдат штрафных батальонов, и потому хоть на Луну. Меня всюду можно.
И Муханов, семейный, бывалый человек, победно взглянул на Гаврилова.
Они уехали на другой день: небольшой, завернутый в шкуры тюк с приемниками и батарейками, шесть Пынычевых собак и сам Пыныч, хмурый, как туча, и Муханов, смешной в непривычных мехах.
Стадо, по сведениям Гаврилова, находилось километрах в сорока в горной долинке.
Часа через три после их отъезда задула поземка, к утру задула пурга.
– Ничего, – усмехался Гаврилов. – Добрался уже твой Муханов. Чаюет да оленину ест. Эх, сам бы поехал. Люблю я в пологе пургу пережидать. Старики тогда болтливы бывают. Чего не услышишь.
Вечером прибежала встрепанная Люда.
– Пыныч здесь!
Они пришли, сгибаясь от ветра, к Пынычеву дому. Ветер нес влажный снег, налипавший на полушубки. Смутными шарами светились в метели редкие лампочки на столбах. Света у Пыныча не было. Дверь была заперта. Гаврилов стал бить в дверь ногой, потом дернул, сорвал запор.
При свете спички они увидели забившегося в угол Пыныча, дико смотрел он из этого угла.
Ни черта нельзя было добиться от ошалевшего, полубезумного старика. Видимо, когда задула пурга, Пыныч, давно уже растерявший от бездельной жизни в поселке все навыки, испугался и гнал вначале собак, потом они легли в снег отлеживаться. И чем дальше, тем больше к нему в темноте приходил страх, и, уже не помня себя, он поднял упряжку и стал погонять, убегая от страха, а может, от криков Муханова. Собаки сами притащили его в поселок.
Подняли на ноги весь поселок. В смутных сумерках декабрьского полярного дня самолет Ан-2 утюжил тундру.
Нашли Муханова через пять дней. Нашел его неугомонный Толька, который все эти дни не зная устали мотался по тундре на коротких лыжах, и стали уж опасаться, как бы и он не пропал. Толька нашел Муханова в русле Китама, в снежном надуве под чахлым кустом. Бывалый солдат дисциплинарных батальонов не растерялся и правильно сообразил выйти в русло, чтобы по нему дойти до рыбалки, но еще правильнее было бы просто лежать. Выбился из сил, прилег. Промокшая от пота кухлянка уже не грела.
Лежал он весь в комке, притянув колени, только голову в последний, видно, момент откинул. Так в комке его и привезли в поселок. Шапка где-то была потеряна, снег забил рыжую мухановскую шевелюру, и оттого он казался седым.
Стояли молча. Слышно было, как за стенкой девчоночьим тонким голосом плачет Люда. Плакала фельдшерица о коротком месячном счастье.
– Хорошо, что песцы его не нашли. Найдут – обязательно обгрызут все лицо и, бывало, кишки выедают, – сказал Братка.
Мутные слезы текли по безалаберному Браткиному лицу. Федор угрюмо сказал Гаврилову:
– Говори, где могилу бить. Крест или столбик со звездочкой прикажешь поставить, председатель?
Санька стоял рядом с одеялом, на котором лежал Муханов. Он все смотрел и смотрел на его необгрызенное песцами лицо. Глаза у Муханова были Открыты, только лед скопился на них, и Саньке казалось, что сквозь этот лед смотрит на него Колька Муханов.
Спазма все больше сжимала ему горло, а потом в черепе где-то изнутри возник огромный ком, опухоль, и она давила на череп так, что казалось, голова сейчас лопнет. Санька растолкал людей и пошел прочь от разговоров о выеденных кишках, от мухановского взгляда. Где-то на полдороге его поймала Зинка-продавщица, схватила за руку, втащила в дом, потом «пей» – влила в горло полный стакан коньяка. Опухоль в Санькиной голове все росла, давила с неодолимой силой, и коньяк не мог заглушить ее. Зинка сидела напротив на стуле, курила папиросу. Потом грубо сказала:
– Ты плачь, красивый москвич. У всякого свое горе. Только счастье не у всякого свое. Ты мухановским счастьем теперь жив сидишь.
И от этих слов лопнула наконец опухоль в мозгу у Саньки, и он заплакал и бил себя головой о коленки, чтобы скорей вышли эти слезы и перестало давить на мозг. Никогда, никогда, никогда, черт побери, не уйти ему теперь от покрытых ледяной коркой мухановских глаз. Всю жизнь будет смотреть на него мертвый Колька Муханов.
И опять, как только он вернулся домой, как три месяца назад, в комнату вшагнул торжественный Людвиг – все в том же бесподобном костюме. В руках Людвиг держал свое ружье с вертикальными стволами.