Весло

По тропинке, там, где она вьется между рекой и. плотной стеной кипарисов, тростников, камедных деревьев и шиповника, шли двое. Первый, пожилой, нес в руках рюкзак из грубой мешковины, выстиранный и выглядевший так, словно его заодно и выгладили. Второй был молодой парень, лет двадцати, не более, судя по лицу. Река обмелела, и вода держалась на уровне середины лета.

— Он, должно быть, рыбачит. В мелководье самый клев, — сказал молодой.

— Если ему вздумалось рыбачить, — отозвался второй, с рюкзаком. — Только они с Джо проверяют перемет, когда им захочется, а не когда рыба клюет.

— Так или иначе, но на крючке она будет, — заметил молодой. —

Вскоре тропинка вывела на маленький расчищенный участок, вдающийся в реку, словно мыс. Посреди него стояла коническая, с заостренной кверху крышей хибарка, построенная частью из прогнившего брезента и разнокалиберных досок, частью из выпрямленных жестяных бидонов из-под масла. Над крышей хибарки торчала, держась каким-то чудом, заржавелая труба, рядом на земле валялись тощая охапка дров и топор, а у стены была прислонена ивовая верша. Перед раскрытой дверью они увидели с дюжину поводков из корда, нарезанных прямо от мотка, валявшегося тут же, и порыжевшую от ржавчины консервную банку с рыболовными крючками. Часть крючков была уже привязана к кордовым поводкам. Но вокруг не было ни души.

— А лодки-то нет на месте, — сказал тот, что постарше, с рюкзаком, — так что он не ушел в магазин.

Увидев, что молодой продолжает шагать дальше, пожилой уже приготовился окликнуть его, как вдруг, словно выросши из-под земли, перед пожилым появился и замер, натолкнувшись на него, какой-то человек небольшого роста, но с могучими плечами и руками. Он что-то громко и жалобно хныкал. Это был уже взрослый парень, но, несмотря на это, в нем оставалось много детского: и в том, как он ходил — босой, в поношенном комбинезоне, и в упорном взгляде человека от рождения глухого и немого.

— Эге, Джо, — сказал пожилой громким голосом, каким обычно говорят с теми, кто плохо слышит. — Где Лонни? — Он показал рукой в сторону реки: — Что, рыбу ловит?

Но немой только в упор смотрел на него и часто всхлипывал, потом повернулся и бросился бежать по тропинке, туда, где скрылся молодой парень, который в эту минуту закричал:

— Эй, сюда, скорей! Взгляни-ка на этот перемет!

Пожилой заспешил на зов. Парень стоял, сильно наклонившись над водой, возле дерева, к которому был привязан конец туго натянутого тонкого хлопчатобумажного шнура, косо уходившего в воду. Прямо за спиной парня стоял глухонемой, все еще тихо всхлипывавший и быстро переступавший на месте ногами, словно в нетерпении. Однако не успел пожилой дойти до него, как он повернулся и бросился бежать обратно к хижине.

Обычно перемет, натянутый между двумя деревьями с одного берега на другой, уходил в реку так, что только средняя часть его с крючками на поводках погружалась в воду. На сей раз, однако, он с обеих сторон резко уходил под воду, сильно провиснув посредине, так что даже издали можно было заметить, как шнур дрожит от напряжения.

— Ох и большая, с человека будет! — закричал молодой.

— А вон и лодка его, — сказал пожилой.

Второй также ее заметил. Она кружилась чуть ниже по реке, посреди маленького заливчика, защищенного поросшей тальником косой.

— Ну-ка, сплавай и приведи ее сюда. Посмотрим, что там за рыбина попалась.

Юноша разулся, снял комбинезон и рубашку, зашел в воду по грудь и поплыл, держась так, чтобы течением его вынесло прямо к лодке. Забравшись в нее, он взял небольшое кормовое весло и стоя начал грести, нетерпеливо всматриваясь туда, где перемет сильно провис. Вода время от времени так и вскипала под напором какого-то подводного течения. Он подвел лодку к берегу. Пожилой в это время заметил у себя за спиной глухонемого, продолжавшего о чем-то горестно всхлипывать и старавшегося забраться в лодку.

— Пошел вон! — закричал на него пожилой, подталкивая его в спину рукой. — Пошел отсюда, Джо!

— Скорей! — торопил молодой, не спуская глаз с затонувшего перемета, где что-то огромное как бы нехотя выворачивалось на поверхность воды и снова уходило на дно. — Не я буду, если там не кит! Ух, какой большой, прямо с человека!

Пожилой влез в лодку. Держась за перемет, он начал перебирать бечевку руками от одного крючка к другому, вытягивая постепенно лодку на середину реки.

Внезапно на оставшемся позади берегу реки глухонемой завыл, громко и протяжно.

— Следствие? А по какому делу? — спросил Стивенс.

— По делу Лонни Гриннапа, — ответил старый сельский врач, который был следователем по делам о насильственной смерти. — Тут два приятеля нашли сегодня его труп в реке. Он висел на собственном перемете.

— Этот слабоумный бедняга? Не может быть! Сейчас приеду, — бросил в трубку Стивенс.

Как прокурор округа, он мог бы не выезжать на место происшествия, даже если бы дело действительно касалось умышленного убийства. Он это знал. Ему захотелось съездить и взглянуть на лицо покойного из чисто сентиментальных побуждений. Дело в том, что ныне существующий округ Йокнапатофа был основан не одним пионером-переселенцем, а сразу тремя. Они приехали сюда из Каролины верхом на лошадях через Камберлендское ущелье в те времена, когда город Джефферсон был всего-навсего почтовым пунктом Чикасо, и купили у индейцев землю. Пустившие здесь корни семейства сначала разрослись, но потом постепенно их представители исчезли. Сейчас, сто лет спустя, в округе остался всего лишь один потомок этих трех семейств.

Им был Стивенс, потому что последний из рода Холстонов умер в конце прошлого века, а Луи, на труп которого Стивенс отправился взглянуть за восемь миль по июльской жаре, был не в счет, поскольку он, когда был еще жив, даже не знал, что он из рода Гренье. Он даже не мог четко произнести имя Лонни Гриннап, которым нарек себя сам. Его знал весь округ. Сирота, как и Стивенс, он был среднего роста, возраста где-то между тридцатью и сорока, с лицом, если приглядеться повнимательнее, тонким, всегда приветливым и спокойным, с пушком мягких золотистых волос на нежном, не знавшем бритвы подбородке и с ясными, кроткими глазами. Говорили, что он слегка «чокнутый», хотя если он и был «чокнутым», то самую малость, и потерял от этого не очень много, а как раз то, что и следовало потерять. Он жил в лачуге (год — там, другой — где-нибудь еще), которую соорудил собственными руками из старого брезента, отходов досок и кусков жести из-под бидонов для масла. Жил он в ней вместе с глухонемым сиротой, которого лет десять назад подобрал где-то на улице, одевал его, кормил и поил, воспитывал, но так и не смог дотянуть в умственном развитии даже до собственного уровня.

Хибарка, перемет и ивовая верша, по существу, находились почти в центре тех тысячи с чем-то акров земли, которыми некогда владели его предки. Но он этого не знал.

Стивенс был уверен, что Лонни Гриннапу никогда не могла прийти в голову мысль о том, что один человек имеет право владеть таким количеством земли, которая принадлежит, как он говорил, «всем людям на радость и пользу». Сам он, например, на своих тридцати или сорока квадратных футах земли, где стояла его хибарка и проходил участок реки, куда он закидывал свой перемет, всегда держал дверь лачуги гостеприимно распахнутой для всех, в любое время дня и ночи, безразлично, находился ли он сам в это время дома или нет, и каждый мог пользоваться всей его утварью, питаться его продуктами, если они там были.