Весна на Одере
Шрифт:
Чохов был храбр и знал это, но он не мог не отметить про себя, что храбрость Лубенцова более чистой пробы.
Лубенцов не красовался своей неустрашимостью. В траншее он стоял не потому, что хотел показать людям, на что способен, а потому, что ему это нужно было для дела. Чохов заметил любовь к Лубенцову разведчиков. Солдаты второй роты уважали Чохова, но в их отношении к нему не было той сердечности и почти слепого доверия, каким, очевидно, пользовался гвардии майор у своих солдат.
Чоховым овладело свойственное очень молодым людям желание походить на поразившего
Гвардии майор на обратном пути в штаб думал о Чохове и, по правде сказать, не так о нем, как о связанной с ним позавчерашней и, видимо, последней встрече с Таней.
XVIII
Недоброжелательность по отношению к Тане, сквозившая в обращенных к Лубенцову словах медсестры, не была случайной. Люди медсанбата с недавних пор осуждали Таню, которая вначале всем очень понравилась.
Дело в том, что уже с месяц, как один из корпусных начальников, полковник Семен Семенович Красиков, стал оказывать Тане особое внимание. Это был человек вдвое старше ее, внушительного вида офицер, известный в дивизиях своей строгостью и личной храбростью. Все знали, что у него есть взрослая дочь чуть ли не Таниного возраста.
Если бы товарищи по работе относились к Тане равнодушно, их бы, вероятно, не тревожила эта история. Но они полюбили Таню, и им было досадно разочаровываться в ней. Особенно негодовала лучшая подруга Тани, Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода, узкоглазая, высокая, говорливая брюнетка с татарскими скулами и пышной грудью. Правда, она вообще относилась исключительно недоверчиво к мужчинам. Тех медсестер, у которых были "симпатии" среди солдат и офицеров, она без конца укоряла.
– Вы думаете, это так пройдет?
– говорила она.
– Не беспокойтесь, война ничего не спишет! Вы думаете, не узнается? Приедете, мол, домой и начнете новую жизнь? Дудки! Мир тесен, уважаемые девушки! Уж поверьте мне!
Неизвестно, следовали ли ее советам девушки медсанбата. Что касается Тани, то она напрямик заявила Маше, что не желает слушать нотации, и в ответ на гневные речи подруги только заливалась своим тихим смехом.
Этот смех обезоруживал Машу. Вообще всем становилось хорошо на душе от Таниного смеха: столько чувствовалось в нем душевной доброты. Он сразу менял все представление о ней. Когда она была серьезна и на ее лбу между темными бровями обозначалась строгая вертикальная морщинка, многие считали ее суровой, недоступной и даже немножко злой. Но стоило ей засмеяться, как тотчас становилось ясно, что душа у этой стройной и строгой женщины нежная и прямая.
Раненые, не знавшие ее фамилии, так и называли ее: "Та врачиха, что хорошо смеется".
Перед отъездом Тани на совещание хирургов в санотдел армии Маша (в который раз!) попыталась поговорить с ней по душам.
Маша без стука вошла в Танину комнату, постояла с минуту у двери, почему-то шевеля руками в карманах шинели, будто лезла за словом в карман вопреки своему обыкновению. Потом она порывисто обняла Таню и даже всплакнула.
Слезы Маши обидели Таню. Она резко сказала:
– Чего вы меня оплакиваете? Почему вы лицемерно молчите, криво усмехаетесь? И вообще, кто вас просит опекать меня? Семен Семенович очень добрый и славный человек...
– Добрый! Знаем мы этих добряков!
– вскрикнула Маша.
– Что за глупости у тебя на уме!
– засмеялась Таня.
– Для твоего успокоения могу тебе сообщить, что Семен Семенович относится ко мне просто как хороший товарищ.
– Не смейся, пожалуйста, - загородилась Маша рукой от Таниного смеха.
– Что ты думаешь? Он тебя удочерить хочет? Пожалел сироту? Ну, как знаешь... Видимо, тебе льстит, что полковник увивается вокруг тебя, что со всеми он строг, а с тобой ласков, что он учит тебя водить машину... А мне это противно!
Она ушла, сердито хлопнув дверью.
Красиков нравился Тане. Действительно, ей льстило, что человек с большим жизненным опытом относится к ней дружески, предупредительно, а может быть, даже и любит ее. Ей необычайно импонировала его храбрость, о которой она много слышала. Правда, Таня довольно решительно отклоняла попытки Красикова заводить разговор на лирические темы и только отшучивалась.
Вернувшись с совещания хирургов, еще под впечатлением этой шальной поездки в карете и неожиданной встречи с Лубенцовым, Таня пошла к командиру медсанбата капитану Рутковскому. Сюда во время их разговора позвонил Красиков. Рутковский передал ей трубку.
– Вы уже приехали?
– обрадовался Красиков.
– Как съездили?
– Очень хорошо!
– ответила Таня.
– Оставила своих в Польше, а вернулась к ним в Германии... И знаете, каким образом я въехала в Германию? Никогда не угадаете! В карете! В самой настоящей, графской!
– Когда же мы увидимся?
– спросил Красиков.
– Может быть, заедете ко мне? Ладно? Я пришлю за вами... Сегодня же вам делать нечего. Посидите за рулем...
Она согласилась, а пока что пошла обедать в дом, где разместилась кухня.
Обед уже кончился, и врачи разошлись. Повариха, маленькая черноглазая украинская девушка, подала Тане второе и стала возле нее, скрестив на груди смуглые руки.
Она сказала:
– Значит, скоро войне конец. Вы никогда не бывали в Жмеринке, Таня Владимировна?
Она всегда называла Таню этим странным именем-отчеством, и Тане нравилось это.
– Нет, - ответила Таня.
– А что?
– Я из Жмеринки, - смущенно улыбнулась повариха, словно поделилась чем-то сокровенным.
– Захотелось домой?
– догадалась Таня.
– Да.
Таня сказала:
– А мой город совсем разрушен. Юхнов. Маленький городок. Наверно, и не слышали про такой?
– Почему не слышала? Слышала. В сводках Совинформбюро.
Таня вышла из столовой. Машина уже дожидалась ее. Сыпал снежок, снежинки медленно падали на гладкую поверхность машины и медленно расплывались по ней. Шофер дремал за мокрым стеклом. Таня открыла дверцу и села рядом с ним. Он встрепенулся, поздоровался с ней и спросил: