Весна на Одере
Шрифт:
– Он и на своей земле удирает, - сказал второй раненый.
– Куда он дальше побежит? К американцам, что ли, прятаться?
– Ой!
– застонал третий. Этот лежал. Тем не менее и он хотел высказаться и, ойкая и кряхтя, произнес: - Ежели подумать, так фашисту и вправду с ними сподручнее... Одним миром мазаны.
На одной из коек лежал "ямщик". Он был очень бледен. Его звали Каллистрат Евграфович, как он сообщил Тане; почтенное длинное имя совсем не шло к его молодому лицу.
– А вы меня не узнаете?
– спросила она.
Оказывается,
– Не думали мы тогда, что так вот случится, - сказал он тихо и, помолчав, робко осведомился: - Как моя рука? На войне я сапер, а вообще-то я плотник, мне без руки никак нельзя...
– Поправишься, - сказала она, избегая прямого ответа.
Хотя раненые стонали, как обычно, но Таня подметила у этих раненых, почти у всех, черту, не виданную ею раньше. Вместо некоторой доли удовлетворения тем, что они не убиты, а, слава богу, только ранены, они теперь испытывали горечь от того, что не удалось довоевать войну. До Берлина рукой подать, а они так оконфузились.
Издалека доносились орудийные выстрелы. Раненые прислушивались к этим выстрелам с какой-то мечтательной отрешенностью, как старики к рассказам о трудной, но золотой поре юности.
XX
На генерала Середу наседали со всех сторон. Комкор и командарм звонили по телефону почти ежечасно, запрашивая, долго ли он намерен возиться со Шнайдемюлем. Другие дивизии уже на подходах к Одеру, а Середа все еще никак не возьмет этот дрянной городишко.
Если раньше Шнайдемюль все по справедливости называли "крепость", то теперь командарм с подчеркнутым презрением именовал его: "городишко". Он даже - не без ехидства - посоветовал Середе почитать популярные книжонки об уличных боях в ряде городов, в частности в Сталинграде, во время ликвидации окруженной там группировки.
– Есть!
– отвечал Середа. Его лицо пылало от обиды.
Генерал обосновался на той самой башне, которую выбрал для него в качестве наблюдательного пункта гвардии майор Лубенцов. Она торчала на окраине деревни, в полутора километрах от Шнайдемюля. С этой башни довольно ясно виден был в стереотрубу город, немецкие позиции среди разбитых снарядами домов, баррикады и надолбы поперек улиц предместья, большой мост и железнодорожная насыпь, в которой противник оборудовал пулеметные гнезда.
Слева виднелись корпуса завода "Альбатрос". Этот завод был основным узлом сопротивления немцев. Там засели пулеметчики и фаустпатронники. Из-за корпусов то и дело высовывались танки. Они выпускали несколько снарядов и снова скрывались, чтобы через несколько минут появиться, в другом месте.
Лубенцов находился на НП с комдивом. Здесь разместился обычный штат наблюдательного пункта - штабные офицеры, артиллеристы и связисты. Сюда привозили на подводе термосы с едой и московские газеты. Газеты эти были семи-восьмидневной давности, и Лубенцов, вспомнив читанные им вчерашние берлинские газеты, не мог не улыбнуться такой отрадной детали.
Генерал Середа, находясь на НП, обычно не мог усидеть на месте: то он наблюдал в стереотрубу за противником, то попрекал связистов неважной слышимостью и частыми порывами, то сам корректировал стрельбу артиллерии.
Теперь он неподвижно сидел перед картой возле сводчатого оконца башни.
Продвижение исчислялось метрами. Немцы контратаковали почти беспрерывно. На второй день осады одинокий немецкий самолет сбросил над городом листовки. Одну из них Лубенцов подобрал и принес генералу. Это был приказ гарнизону держаться во что бы то ни стало, "не сдавать большевикам ключи от Берлина", как именовался Шнайдемюль. "К вам идут на выручку танки", - под конец сообщалось в листовке большими торжественными готическими буквами.
– Вот бессовестные!
– рассердился генерал.
– Какие танки? Откуда? Ох, брехуны!
Плотников, подумав, сказал:
– Подожди, надо этим шнайдемюльским дуракам глаза открыть, я займусь этим.
– Он обратился к Лубенцову: - Приготовь парочку пленных, да таких, знаешь, потолковее.
Вечером политотдельцы подтянули к передовой громкоговорящую установку. Оганесян отправился вместе с ними. Майор Гарин набросал воззвание к шнайдемюльскому гарнизону, и Оганесян долго пыхтел, переводя русский текст на немецкий язык. Наконец все было готово.
Лубенцов, придя этим вечером на передовую, нашел в траншее одного из батальонов всех участников радиовыступления. Оганесян сосредоточенно репетировал свой текст. Двое пленных получили карандаши и набросали на листках из полевой книжки Гарина свои речи. Оганесян прочитал, перевел Гарину и вступил в долгий разговор с немцами о подробностях. Немцы проявляли "здоровую инициативу", по шутливому определению Лубенцова. То один, то другой спрашивал, не следует ли добавить "то-то и то-то", "чтобы лучше подействовало".
Оганесян заговорил.
В глубокой тишине разнеслись немецкие слова. Приумолкли даже пулеметы. Затихли даже немецкие ракетчики.
Немцы начали проявлять признаки жизни только тогда, когда заговорил один из пленных. Квакающие разрывы мин огласили окрестность. Потом забила скорострельная пушка, как бы захлебываясь от желания заглушить все сказанное.
Тем не менее пленный в промежутках между стрельбой договорил свою речь.
Лубенцова вызвали на НП командира полка подполковника Четверикова, туда, оказывается, прибыл комдив для проверки готовности к утренней атаке.
Кроме Тараса Петровича и Четверикова, на НП находились еще майор Мигаев и командующий артиллерией дивизии, огромный и толстый подполковник Сизых.
Генерал спросил у командира полка, подтянули ли людей поближе к противнику для более короткого броска. Четвериков сказал, что подтянули.
– Пошли, - сказал комдив.
Он двинулся к передовой. Шли молча: впереди генерал, за ним Четвериков, Сизых и Лубенцов, а позади ординарцы. Майор Мигаев по приказанию генерала остался в штабе.