Весна незнаемая. Книга 2: Перекресток зимы и лета
Шрифт:
Дарована молчала, чувствуя облегчение, как будто долго тащила тяжеленный мешок и вот наконец-то его сбросила. Теперь за нее думал и решал другой; другой, имевший на это право, самими богами посланный ей на помощь!
Дверь из сеней раскрылась, в горницу поспешно шагнула княгиня Добровзора – отроки только теперь догадались сбегать предупредить ее. Войдя, она сразу окинула тревожным взглядом Громобоя и падчерицу, заметила следы слез на лице Дарованы, и ее красивые черные брови огорченно дрогнули.
Громобой, сообразив с некоторым опозданием, почтительно поклонился. Княгиня неопределенно кивнула.
– Что такое? – тревожно спросила она у Дарованы. – Зачем он здесь?
– Он поедет с нами, – неуверенно ответила княжна. В этом она как раз была уверена, но не знала, куда же им всем теперь стоит держать путь – в Чуробор или в Славен. А уговорить княгиню отказаться от поездки в Чуробор к сыну нечего и думать!
Громобой поклонился еще раз и пошел вон из горницы. Княгиня посторонилась, пропуская его, подождала, пока за ним закроют дверь, и снова повернулась к Дароване. Слезы на ее лице потрясли Добровзору тем сильнее, что за несколько прожитых вместе лет она, кажется, ни разу не видела дочь Скородума плачущей.
– Душенька моя! – с тревогой и печалью воскликнула она, поспешно подходя к падчерице и обнимая ее. – Ты плачешь? Что случилось? Зачем ты сама его принимала? Надо было велеть обождать и сразу послать за мной, за Рьяном! А я-то там сижу, всякую бабью болтовню слушаю! Что же вы не послали? – Она метнула укоряющий взгляд служанкам. – Пристало ли княжне самой со всякими невеждами говорить! Он тебя огорчил, да, душенька! Что он тебе сказал?
– Он поедет с нами, – повторила Дарована. Все ими сказанное не хотелось повторять, как будто это было сердечной тайной их двоих – ее и Громобоя. – Он сказал, что будет меня защищать… Чтобы я ничего не боялась. И он сказал, что виноват Светловой, он и должен отвечать, а не я.
– Не ты? – Княгиня, обнимавшая ее, слегка отстранилась и приподняла лицо Дарованы. – Ты рассказала ему, что… Ну, про Глиногор?
Дарована шевельнула мокрыми ресницами.
– Девочка моя! – с мягким упреком воскликнула княгиня и снова прижала к своему плечу ее голову. – Это уже совсем не хорошо! Это так неосторожно! Этого никому нельзя знать! Я даже Бериславу не слишком верю… Сейчас такое время, что мало ли что, сейчас никому верить нельзя, а ведь Берислав у твоего отца в дружине вырос! А тут чужой человек, мужик, дремич какой-то! Ты так устала, я знаю, но надо же быть поосторожнее!
– Матушка моя! – протянула Дарована. – Ты не понимаешь! Я же тебе говорила: на нем знак Перуна! Он тот, кого мне Макошь обещала! Никому на свете нельзя доверять – а ему можно! Он – все равно что сам Перун!
– Ах, душенька! – Княгиня сочувственно покачала головой. Сама она когда-то произвела на свет сына бога и лучше всех знала, что отец Огнеяра – именно Велес, а не кто-то другой, но поверить в существование на свете еще одного сына бога почему-то могла так же мало, как боярыня Прилепа. – Ты, я боюсь… Мне кажется, ты слишком увлеклась. Ты не забыла, случайно, что у тебя есть жених? Князь Боримир Огнегорский? Не забыла?
Дарована покачала головой. Она помнила, что прошлым летом к ним в Глиногор приезжал молодой князь западных рарогов, помнила его остроносое красивое лицо, русые кудри и холодные зеленые глаза. Он посватался к ней, потому что только княжескую дочь считал достойной невестой для себя, а она к тому же имела рыжие волосы, что у рарогов считается знаком любви богов. И она согласилась: всякая девушка должна в свой срок стать женой и матерью, как цветок становится ягодой, чтобы не пропасть бесполезно. А ей ведь уже шел двадцать второй год, и Дарована грустила, тосковала, зная, что нарушает, хоть и не по своей вине, закон Макоши. И раз уж она родилась княжной и выбирать может из немногих, то князь Боримир Огнегорский – совсем не хуже других. Он не слишком добр и сердечен, но если не любовью, то почетом и уважением в его доме она будет окружена так, как этого требует ее высокий род.
Свадьба была назначена на весну – по обычаю рарожских земель, который предписывает играть свадьбы, особенно княжеские, в день Возвращения Рарога, огненного сокола, то есть в Медвежий велик день. Но весна не пришла, и невеста не поехала к жениху. И сейчас, в воспоминаниях, князь Боримир казался Дароване такой бледной тенью, что почти не верилось, что он есть на свете. И думать о нем совсем не хотелось.
Теперь отъезд был решен. Погода стояла тихая, лишь изредка, в основном ночью, принимался идти мелкий снег, и уже через два-три дня обоз из Глиногора готов был двигаться дальше, вверх по Истиру. Снегом засыпало огромный угольный круг на месте Встрешниковой засеки, и велишинцы надеялись, что пережитый страх навсегда ушел в прошлое. Кузнец Досужа, которого Громобой раза два ходил проведать, хотя ночевал теперь на воеводском дворе, вздыхал о пропавшем ни за что молотобойце, но тоже приободрился: может, теперь, когда дорога свободна, найдутся покупатели если не на серпы и лемехи, то хотя бы на топоры.
Иногда Громобой задумывался об упорстве судьбы, которая в десяток рук толкает его все туда же – в Чуробор. Туда устами Веверицы посылала его Вела; пройдя полпути, он пытался свернуть с этой дороги, но, как оказалось, лишь затем, чтобы узнать, зачем ему нужно в Чуробор. Он должен оберегать ее, ту, в которой он нашел свою потерянную весну, а дальше будет видно. Может быть, встреча с Огнеяром Чуроборским и правда поможет делу. Дарована рассказала ему, что сын Велеса умен и мудр, он может знать что-то важное. А если они встретятся, то мудрость Велеса и сила Перуна вместе возобновят ход годового колеса. Громобой только пожал плечами: ей, княжне, с детства обученной всяким премудростям, было виднее. Сама Дарована, как он понял, не любила Огнеяра, который после женитьбы ее отца, Скородума, на княгине Добровзоре стал ее названым братом, но не боялась его, то есть не ожидала от него никакого вреда себе. Однако Громобой в душе не расположен был доверять оборотню: не зря же небо и земля указывали ему на Огнеяра как на врага. А из-за чего им, чуроборскому князю и прямичевскому кузнецу, таким друг от друга далеким, враждовать, как не из-за нее?
Но за день до отъезда к воеводе Бериславу явился неожиданный гость. Громобой в это время сидел в гриднице с Рьяном, воеводой княгининой глиногорской дружины, и видел все с самого начала. Гость, мужчина лет сорока, приехал с несколькими челядинцами тоже из Глиногора и велел сразу же вести к воеводе. И воевода, только раз глянув ему в лицо, невольно приподнялся на своем высоком сиденье, постоял немного, потом снова сел.
– Ты… Правень… – с трудом выговорил он, и его добродушно-спокойное лицо помрачнело, все черты стали тяжелее, как будто за ним явилась его собственная смерть. – Вот кого не ждали…
Рьян рядом с Громобоем тоже крякнул и подался вперед, хотя выдержки старому воину хватало. Гость, казалось, ничем не оправдывал такого беспокойства: он держался мирно, ждал, пока ему предложат сесть, но в его спокойствии была неприятная самоуверенность, как будто он чувствовал себя хозяином везде, куда ни попадет. Лицо у него было обыкновенное, заросшее длинной русой бородой, рыжеватой на щеках, с сетью седых волосков. А глаза смотрели невыразительно-невозмутимо и притом казались хищными, точно он мог бы, при желании, убивать взглядом.