Весна в Ялани
Шрифт:
Метёлкой – голиком, по-местному – не обметая, лишь постучав по очереди, чтобы сбить с валенок мало-мальски снег, ногами о ступеньку крутого и высокого крыльца, Фёдор поднялся на него, зашёл в освещённые сенцы, резко пахнущие квашеной капустой и черемшой, прошагал ими по застеленным самоткаными дорожками половицам, потянул рукой за стылую, обындевевшую железную скобу, открыл обшитую войлоком дверь и, пропустив вперед себя клуб изворотливой, мохнатой будто, изморози, оказался в натопленной прихожей, с ещё шумящей и помигивающей ало из щелей буржуйкой. Изморозь кинулась под стол – там и пропала – совсем исчезла или мимикрировала.
Судя по запаху, картошка варится на печке. В эмалирован ной коричневой кастрюле. Чайник под боком у неё, словно телёнок
Николай, в просторных чунях – серых пимах с обрезанными голенищами, – исполняющих роль домашних тапочек, с красным махровым полотенцем на плечах, в синих сатиновых трусах и в заправленной в них белой растянутой хлопчатобумажной майке, сидит прямо, как будто на документ собрался сфотографироваться, не отвалившись к спинке и не сгорбившись, на мягком диване, смотрит телевизор, показывающий, но не говорящий.
Волосы и борода у Николая длинные, не стриженные, чёрные, как у цыгана, без седины. Расчесал недавно их – свисают ровно, как приглажены. Усы тоже чёрные, но с терракотовой примесью, словно мелированные или испачканные в яичном желтке. Роста Николай среднего, телом худой, постный, как говорят здесь; живот впалый, как у борзой или у гончей, хоть и никто и никогда, даже тогда, когда он был мальчишкой, не видел его бегающим или быстро шагающим – всегда вразвалочку, спокойно. Ходит Коля, как говорил про него его дедушка по матери, Фоминых Харитон Степанович, в штаны будто наклавши. Но на работу Коля тщательный, за что берётся, делает усердно, не поспешит даже и под приказом, если это может повредить делу.
На свет Николай появился в Ялани. Закончил здесь восемь классов, десятилетку – в Полоусно. С одной четвёркой – по черчению, а остальные – всё пятёрки. Занимал даже первое место на математической олимпиаде, куда, правда, его с трудом смогли вывезти, – так упирался, не хотел. Пообещали дать ему – в любом случае, выиграет он или не выиграет, лишь бы за школу поучаствовал – в начале мая, когда, поднимаясь в верховья, начинает жорко клевать в речках налим, недельный отпуск от занятий, только тогда он согласился. Надо сказать, что обещание преподаватели исполнили – Коля натешил свою душу, просидев несколько бессонных ночей на берегу разлившейся Кеми. В Елисейский педагогический институт готовы были принять его без экзаменов – такие подавал надежды. Не оправдал Коля ожиданий – поступать в институт отказался, не выбрал лёгкий путь. Ушёл в армию. Служил в Иркутской области. Узнав, что он заядлый рыбак, выяснив, что не ленивый, не болтливый, сразу же после сержантской учебки десантировали его на заимку, кафтановскую избушку, на берег небольшого таёжного притока Витима, где он всю оставшуюся службу, полтора года, ловил для командиров рыбу. Когда те, устав от воинской обыденности, приезжали расслабиться – поудить и, больше-то, попить водки, закусывая пойманными и завяленными или закопчёнными Колей хариусами и ленками, – топил им баню, загодя для них заготовив берёзовые и пихтовые веники. А когда они уезжали – мыл посуду и постепенно прибирался в двухэтажной избушке, избавляя её от оставшихся после отдохнувших офицеров пустых бутылок и консервных банок, ну и иного мусора – окурков; чинил сети, плёл из прутьев краснотала мордушки, строил заездок; оружия при нём не было – не охотился. Демобилизовавшись, имея на руках билет на поезд, Коля отправился в Ялань почему-то пешком. Когда у него об этом после спрашивали, отвечал на это Коля так: моча, мол, в голову ударила, вот и подался… но не жалею, добавлял он. Вышел из части весной, в конце апреля, домой пришёл осенью, к Покрову. Кем только потом ни работал и безработным сколько ни сидел – не по своей, конечно, воле, а по всеобщей безработице, – но никуда поступать и учиться дальше не стал – Ялань покинуть не осмелился, не пожелал ли. Любил он с детских лет, чуть ни с яслей, Катерину Голублеву, свою ровесницу. Но без взаимности. Храня в сердце чувство первой влюблённости, никому в этом не открываясь, так ни на ком и не женился. Лет двадцать назад, как раз под Рождество, сошёлся Коля с Лушей, два года спустя после того, как умер избитый охотниками в тайге её муж, тоже кержак. Скоро и дата их совместной жизни. Отмечать её не будут, если и вспомнят. Юбилеи тут не празднуют, как и раньше не было принято, так и поныне не привилось.
– Здорово, – резко, чтобы не выпускать тепло из дому и не запускать в него холод, прикрыв за собой дверь, громко, будто глухому, сказал Фёдор. Сколько-то молча постоял, после продолжил: – А свет-то, ё-моё… У негра кое-где светлее… Чё, ярче лампочку вкрутить не можешь?
Большой Фёдор, грузный. В коричневой дублёнке. На голове ондатровая шапка. Поставив на пол перед собой ящик, шапку и варежки снял, возле двери на полку положил их, после дублёнку расстегнул. Круглолицый, с жёлто-белыми бровями и ресницами, курносый – словно и не Фархад Каримович Загитов вовсе, а потомок новгородского посадника, ушкуйник, – светлорусый, с сединой, но без плешины и залысин, с голубыми, чуть навыкате глазами, и гладко выбрит; одеколоном от него разит – дух по избе распространился.
– Медведь в берлоге, даже отощал. Лапу сосать – не шибко ожиреешь.
– Здорово, – не сразу отозвался Николай, разглядывая вошедшего, узнал его. Ответил после: – Хватает нам, чё надо, видим.
– Месяц не ел, наверное… лежишь тут, увалень.
– Я не лежу.
– Кроту в норе тоже хватает. Ты же не крот… Звук не работает? – Фёдор кивнул на телевизор.
– Убавил.
– Совсем не слышно.
– До отказа… А чё там слушать?
– И смотреть… Ты чё, из бани?.. С лёгким паром, – сказал Фёдор.
– Спасибо, – ответил Николай. – Ворвался так вон… Еле и признал.
– Богатым буду… Испугался?
– Фу, задохнусь… Одеколоном – как от женщины…
– Одеколоном, Коля, женщины не пачкаются. Они – духами.
– Не знаю чем… так вон пропахнуть… Куда богаче уж… Не испугался, – сказал Коля, поднялся, прошёл к печке, отодвинул на край чайник, вернулся на место; с плеч полотенце так и не снимал, и не снимает. – Так уж не бедный… Как банкир.
– Ты чё, один?.. Где твоя… баба?
– Луша?
– А у тебя их чё, гарем?
– Моется.
– Как до луны пешком, мне – до банкира… А ты чё тут, ей спину не потрёшь?
– Не люблю жару… и париться… По-быстрому.
– Как кошка.
– Кошка не быстро – лижется да лижется…
– Я не про то, как она лижется, а про другое.
– А-а.
Говорит Коля медленно, слова растягивает, бережёт их, словно они ему на сохранение кем-то доверены – чужие, он не транжирить обещал и аккуратно с ними обращаться и исполняет.
Взяв с полу ящик и поставив его на стол, Фёдор сказал:
– На Новый год от Дедушки Мороза… Выпить и закусить. Не доживёт, мне кажется, до Нового-то года.
– А смотря чё там?
– Чё там… Бомба!.. Водка да колбаса, консервы да конфеты… Ну, натопил… жары не любит он, не врал бы. – Дублёнку Фёдор распахнул.
– Тебе так с улицы…
– Да уж, конечно. Я – из машины, тут пройти-то…
– Нос отморозить дак и хватит.
– Сдуру и лом можно сломать… Конфеты-пряники не для тебя, а для хозяйки… Зубы плохие у тебя, совсем испортишь.
– Водка?
– Ага. А водка – для тебя.
– Я их и с детства-то не ел, конфеты эти.
– И молодец.
– Зубы все целые… Садись… А у тебя вот, помню…
– Было дело. Все поменял – на золотые.
– Эти от сладкого не выпадают?
– И не ржавеют.
– Хорошо.
– Знай только чисти.
– Чтоб сияли?
– Чтобы красиво было.
– Людоед.
Дымчатый, пушистый кот вышел из горенки важно, запрыгнул на диван бесцеремонно, уселся рядом с Колей, задрал вверх заднюю лапу, пах палевый взялся вылизывать, ни на кого внимания не обращая.