Веста, дочь медведя
Шрифт:
Когда земля просохла и покрылась свежей, сочной травой, а до свадьбы оставались считанные дни, Любаша собрала в узелок немного сухарей и ушла из дома задолго до рассвета. Когда мать заглянула в ее комнатушку, чтобы разбудить заспавшуюся девушку, Любаша уже была на полпути к деревне Торжки…
***
Любаша шла по лесу очень медленно, часто останавливалась, иногда падала на колени, чтобы отдышаться, а потом снова поднималась. Идти было тяжело, живот стал словно каменный и тянул ее вниз.
Она поняла, что рожает, когда боль скрутила тело с такой силой, что она не могла ни вздохнуть, ни пошевелиться, только сжимала зубы и закусывала губы до крови. Боль была коварна – она зарождалась внизу живота, разрасталась вверх, опутывала прочными нитями все внутри, а потом затягивала эти нити в единый тугой узел.
Еще какое-то время Любаша ползла на коленях, на каждой схватке впиваясь ногтями в землю. А потом она поняла, что даже ползти уже не может – мощные потуги пригвоздили ее к земле, и тело пыталось изгнать из себя плод.
Пошел дождь, и крупные, холодные капли падали на разгоряченное Любашино лицо, охлаждая его, смывая соленый пот со лба. Любаша кричала, и крик ее заглушал первый майский гром. Когда младенец появился на свет, она взяла его маленькое тельце, прижала к груди и без сил опустила голову на мокрую от дождя траву.
Это была девочка. Она не была похожа на Ярополка, наоборот, она была очень красивая. Любашино сердце замерло от страха: поначалу девочка лежала у нее на руках, словно мертвая: тельце ее было синим и обмякшим. Но потом она открыла маленький ротик и закричала – звонко, требовательно, как кричат новорожденные.
Любаша затаила дыхание, рассматривая маленькое круглое личико: вздернутый носик, кукольные губки, светлые брови и реснички. А потом она не выдержала и широко улыбнулась. Это ее ребенок, ее доченька.
Всю беременность она была уверена в том, что никогда не сможет полюбить этого ребенка, она ненавидела и себя, и его, хотела умереть вместе с ним, проклинала свою жизнь. Теперь же, держа на руках хрупкое, беззащитное, маленькое существо, Любаша поняла, что любит девочку всем сердцем. Нежность наполнила ее пустую, почти высохшую от страданий душу, напитала ее нежностью и благодатью. Любаша вздохнула – глубоко и свободно, впервые за долгое время.
– Моя доченька… – прошептала она, и слезы капнули на голое тельце ребенка.
Сняв с себя рубаху, Любаша завернула в нее девочку и приложила ее к груди. Ощущения эти были новы и удивительны, и сердце Любаши то и дело замирало в груди от переизбытка новых, сильных материнских чувств.
Только когда дочка уснула, Любаша заметила, что все вокруг в крови. Кровь не останавливалась, текла по ногам, и вместе с ней из Любаши вытекали последние силы, оставшиеся в ее измученном теле.
Любаша чувствовала, как руки и ноги немеют, наливаются неподъемной тяжестью, перед глазами стояла тьма, она догадывалась, что еще немного, и эта тьма поглотит ее, затянет в себя без остатка. Она сопротивлялась, как могла, а потом, в полнейшем изнеможении, опустила голову на землю и залилась слезами.
– Прости меня доченька! Я… Я не смогу сберечь тебя.
Вскоре слезы на ее щеках высохли, дыхание стало еле слышным, а потом и вовсе замерло. Веки потяжелели и опустились навсегда.
Любаша умерла.
Маленькая новорожденная девочка лежала рядом с мертвой матерью и громко кричала. Когда ее голосок совсем охрип, над ней вдруг склонился седовласый мужчина в темной одежде. Он поднес руку к личику ребенка, и на его мизинце блеснуло кольцо. Мужчина быстрым движением распеленал младенца, взял на руки и произнес разочарованно:
– Девочка…
Разочарованно вздохнув, мужчина на несколько мгновений прижал младенца к своей груди. Ребенок, почувствовав тепло, перестал кричать и лишь жалобно всхлипывал время от времени.
Мужчина посмотрел на Любашу, и на его лице появилась брезгливая гримаса. Он небрежно положил ребенка рядом с мертвой матерью и, резко развернувшись, уже собирался уйти прочь, но внезапно тишину леса нарушил страшный рев. Мужчина вздрогнул и обернулся – прямо на него из чащи, ломая кусты и деревья на своем пути, шел зверь – огромный, как гора. Это был бурый медведь.
Он поднялся перед мужчиной на задние лапы, и очередной громоподобный рык вырвался из его пасти. Мужчина снова поднял с земли плачущее дитя и протянул его зверю. Во взгляде его не было ни капли страха, а на лице застыло суровое выражение.
– На вот. Отменный ужин тебе будет, косолапый. Или хочешь всю ночь хрустеть моими старыми костями?
Медведь обнюхал младенца, шумно втягивая круглыми ноздрями воздух, посмотрел на мужчину, а потом взял в зубы маленькое, тщедушное тельце и пошел прочь со своей добычей…
Часть II. Ярополк.
Ярополк смотрел, как над темным лесом, что виднелся на горизонте, занималась заря. Сначала над вершинами елей, стоявших плотной стеной, появилась тонкая оранжевая полоска. Полупрозрачная и дрожащая, она с каждой минутой набирала силу и цвет, становилась полнее, ярче. Оранжевый цвет сменялся розовым, а розовый постепенно переходил в алый – природа так умело смешивала краски, словно это было не небо вовсе, а гигантская палитра.
Ярополк не любил зарю. Было в этих коротких минутах солнечного восхода какое-то завораживающее колдовство, гораздо более сильное, чем то, которым владел его отец. Колдовство, обнажающее правду.
Ярополк мог представлять себя обычным человеком, пока миром правила ночная тьма. Тьма скрывала его уродство – кривое, непропорциональное тело, несоразмерно короткую и из-за того сильно хромающую правую ногу, перекошенное застывшей судорогой лицо. Когда же солнце показывалось из-за леса, разгоняя остатки ночного мрака, Ярополк чувствовал нечто вроде разочарования. Он вновь становился самим собой – жалким и уродливым калекой.
Ярополк отвернулся от окна и вернулся к своим мрачным мыслям.