Весталка
Шрифт:
— Не-ет! Не-ет! — Я вырвала у него из руки свой офицерский билет.
— Вы меня не переведете! Не разжалуете! Никуда! Слышите, вы? Сколько можно меня унижать? Я Сталину напишу!
— Ну, ну! Успокойтесь! Гражданка Одинцова! Что за истерика? Вы не дома. У меня — приказ. Понимаете вы? Приказ! — капитан уже встал, уставился грозным, не оставляющим надежды взглядом.
— Я вам не гражданка! Я не подсудимая! Меня не за что разжаловать! Не вам! Нет! — давилась слезами, стучала в стол.
В дверь на крик заглянул дежурный майор: обменявшись с капитаном коротким взглядом, исчез. Вернулся со стаканом воды. Пролила ее на себя. Зубы стукали о стакан.
— Да успокойтесь же! Вы что? Контуженая? — капитан тревожно таращил глаза. — Так же нель-зя!
— А я не согласна. Хватит меня унижать! Да, я контуженая и раненая. Трижды.. Сколько можно?! За что?
— Одинцова! Здесь у вас в карточке — одно ранение. Что вы путаете?
— Я? Путаю?
— Но у вас в карточке больше ничего нет. Какие еще ранения? Сколько? Должны же быть документы! У вас должны быть награды!
— Должны.. Быть..
427
— Неужели вас не представляли?
— Представляли.
— И что же?
— Представляли. «За отвагу».. К Звезде.. К Красной. И к Отечественной. И Отечеств.. — я снова заплакала.
Майор с повязкой вглядывался в меня. Капитан глядел иронически, опустив губы. «Вре-ет», — было на этих губах.
Тогда торопливо, сбиваясь на крик, я стала выкладывать им, где меня ранило, контузило, в каких частях воевала, где лежала по госпиталям. За что меня представляли. Тряслась, плакала, косноязычно кричала.
— У-ди-ви-тель-но, — тянул майор. — У-ди-ви-тель-но.
— Да это просто невероятно, — подхватил капитан. — А те два ранения? Справки!
— Вы не верите мне?!
— К сожалению. Должны быть документы. Справки о ран..
— ВЫ НЕ ВЕРИТЕ?!
Майор вроде бы не сомневался. Смотрел глазами сострадающего. Где же я его видела, встречала? И слышала.. Даже голос?
— Ну, что же.. — какое-то белое пламя все время вспыхивало в голове,
глазах. Какое-то пламя. — Тогда смотрите, не отворачивайтесь. Справки с собой.
Рванула кофту. Полетели пуговицы. Рванула рубашку.
— Смотрите!
— Что! Что вы?!
— Нет! Вы смотрите! Или, может быть, это я сама? Нарочно? Что? А теперь и сюда! Мне не стыдно. Это ведь мои раны. Справки.. Может, еще? — рванула юбку. — У меня и здесь. И еще полно, которые не считала!
— Да что вы? Успокойтесь!
— Надо вызвать «скорую», — это капитан.
Майор же, раскрыв рот, молчал. Он смотрел на меня, как смотрят
428
издали на приближающийся предмет. Смотрел, узнавая. И вдруг крикнул:
— Да я же вас.. зна-ю!
Хриплый мужской крик. Его я слышала тогда, в бою. Когда на наш барак неторопливо-расчетливо надвигался танк. «З-занять оборону-у», — кричал тогда этот майор — он был молоденьким лейтенантом. Раненым. Выполз из барака. Выдавал гранаты.
— Ну, танк-то помните? И Нину, мою подругу! Сестру-у. Погибла под ним! Помните? Барак. За Днепром.. За Дне-е..
Майор обнимал меня. И снова я плакала, теперь уже другими слезами. Приткнувшись к нему. Измочила ему китель.
Капитан стоял в выжидающей нерешительности. Такое не входило в программу. В его привычную исправную, канцелярию с послушными военнообязанными.
— Пойдемте к полковнику, — сказал майор. — Застегнитесь как-нибудь. Поправьтесь.. Здесь надо.. разбираться. Должны быть свидетели.. С кем служили. Идемте. — Он повел меня из комнаты номер семь вверх по лестнице, на второй этаж, поддерживая под руку, как старуху, как водят, может быть, пьяных и душевнобольных.
Из здания военкомата вышла пошатываясь. Ломило затылок. Ныло сердце. Я, кажется, все еще плакала. Откуда взялось столько слез. Скопила, что ли, за семь лет? В руке сжимала свой офицерский билет и желтую справку. При мне военком звонил в райсовет. Просил выделить комнату.
А через полмесяца тот же Качесов, кисло-сурово взглядывая, выписывал ордер на комнату в четырехкомнатной квартире, которую называл то «благоустроенной», то «коммунальной». О клочок канцелярской серой бумаги! Как я радовалась тебе! Ты был моим освобождением. Думалось-казалось — теперь все наладится! Жизнь пойдет по-иному, наконец обернется к счастью. У меня есть комната. У нас своя комната! В благоустроенной квартире! И больше я не техничка! Я снова Лида Одинцова!
429
Лидия Петровна, и мне идет тридцатый год.
В тот же день написала заявление об уходе. Перевозить же мне было нечего. Стол школьный, кровать не моя, не мои стулья. Все мое — четыре узла, в которых кастрюли, кружки, ложки, мои тетради — главная драгоценность да игрушки сына. Все это мы с ним могли унести почти за один раз.
430
<