Весталка
Шрифт:
503
может быть, внешности. Эта внешность — единственное, что толкнуло Самохвалова ко мне и что он, как бы там ни было, ценил. Часто я ловила его недоумевающий, с раздумьем взгляд на своем лице, руках, фигуре. Взгляд был такой, как примерно смотрят на красивую коробку от конфет, зная, что конфет там не содержится, и хотелось бы, чтоб были, чтоб коробка была полна и непочата. Грубое сравнение, аналитическое, ироническое и, наверное, не женское. Но так думалось. Теперь я не верю в несчастливую семейную жизнь. Если она не счастливая, то уж и не семейная. Для счастья же люди подбираются, как знать, не по возрасту и сходству, а по единому влечению друг к другу, тому почти оккультному магнетизму души и тела, не изученному никем до сих пор. Да что изучать, если волшебное, тайное? А суньтесь — непочатый край для диссертаций. Взаимное влечение как основа счастья! Магнетизм душ. Но если он есть, есть и семья, есть и счастье, и жизнь семейная, где не мешает ни храп, ни запах, где все прощается и где я, уж точно-точно знаю, была бы и горячей, и жаркой.
Сдается — мы оба тянули с развязкой: он — потому что был не из решительных, не было подходящего повода. Самохвалов из мужчин, которые попросту не могут выгнать женщину, — такие уходят сами. Я — потому что некуда деться. Комнату сдала тому же Качесову. Увидела изумление на салом заросшей морде. Диалог был краток: «Вот, возвращаю ваше благодеяние». — «Это.. как понимать?» — «Советую вам пожить в такой комнате». Кабанья улыбка зажелтела пониманием. «Стал быть, не угодил?»
— «Ничего, еще угодите куда-нибудь», — сказала, поворачиваясь спиной. Самохвалов же воспринял мой поступок с удивленным огорчением: «Обрубила все концы! Сейчас вот делись с ней! Вот купила так купила!»— бегало-пряталось в его взгляде. На словах же было сказано: «Сыну бы оставила.. Сдала бы кому пока — и точка. Деньги лишние?» Мои поступки не укладывались в его привычные расчетливые представления о жизни. Но я сделала именно так, как хотела. В любом случае не вернулась бы в тот вертеп
— для меня это было равносильно гибели.
504
Так прошел год, и начался второй. Чем дольше мы жили, более чужими, неблизкими становились, хотя формально — поглядеть со стороны
— все вроде в норме. Мы даже не ссорились. Иногда думалось: в ссорах люди скорее сближаются, притираются. Я готовила завтраки, ужины, стирала, чинила, обихаживала квартиру, ходила в магазины. Оставалось время, свободное от домашних дел — не ахти как много, — читала и по-прежнему записывала, не могла без этого.. И все под любопытно-усмешливые взгляды: «Опять чи-тает, пи-шет.. Уче-ная! Пи-сательница. Ну, читай, читай»— было в подтексте. К книгам Самохвалов относился как к совершенно лишней вещи. Здесь книги были только мои, мое «приданое», для него же просто «книжки» — как не люблю когда их называют так! Он мог иногда, без выбора, взять какую-нибудь перед сном, полистать, как листают и держат нечто совершенно ненужное, абсурдное, и всегда как бы с недоверием, неспрятанным пренебрежением: «Ну-ка, чего там? Чего?» Читал с полстраницы, шевеля губами, и тут же бросал: «А.. Неинтересная.. В сон клонит. Спать хочу. Писатели-то все врут! Знаем.. Книжки выдумывают, чтоб деньги грести.. А дураки покупают. Копят.. книжки.. Ну, еще вот собрания, сочинения.. У Варфоломеевича есть. Стоят. Красиво вроде.. А вообще незачем... — он зевал. — Спать давай». Зато телевизор — общими усилиями мы купили-«достали» — доставал, понятно, он, — модный тогда «Темп» с большим экраном, взамен старого, маленького «КВНа» с линзой, который Самохвалов тут же свез в комиссионку, — он мог смотреть бесконечно. Едва появлялся со смены, включал, «врубал», как он говорил, и, помывшись, часто с тарелкой в руках садился смотреть. Все подряд, но особенно футбол и хоккей. Ненавистные мне игры. По любви к ним да еще к громкой музыке, магнитофонам, «дискам» я и сейчас разделяю, определяю для себя людей. Тогда же на футбол-хоккей было словно поветрие. Едешь в трамвае, один вопрос: «Как сыграли? Какой счет?» Заядлых хватали инфаркты, бил инсульт. Самохвалов, конечно, знал всех знаменитых игроков, волновался, вскрикивал, ругался, хлопал по коленям. Когда же, насилуя себя,
505
все пытаясь быть, хоть внешне, образцовой женой, я тоже смотрела, обращался ко мне: «Ну, са-пожники! Какую пропустили! А?» А я думала, глядя, как крошечные человечки бегут за мячом, сшибаются, толкают, пинают друг друга, как валятся кучей, дерутся клюшками (ненавижу и самое слово «клюшка», дурное, кривое), глядя на лица, когда показывали крупным планом, лица, так часто хулиганские и просто тупые, глядя и слушая, как еще более крошечные кричат, свистят, иногда все сливалось в сплошной недостойный людей свист, орут, машут, дудят в трубы, думала: человечество мало прогрессирует со времен Рима, массовые страсти-занятия собирают и сейчас под свои знамена самых, самых. Может быть, еще долго будут собирать. Они чем-то напоминают войну — судите меня, как хотите. Может быть, правда не за мной, но так чувствую, думаю и уже слышу голос рассерженных. Зачем так категорично? Вот Хемингуэй, для примера. Писатель, гуманист, а любил даже более кровавое — корриды. Кто прав? Пусть — вы. Но только я никогда не могла полюбить этого грубого или старавшегося везде быть мужественно-грубым писателя и не могу также представить, чтобы Чехов, Толстой или Горький ходили на корриды или очень болели за этот самый хоккей. Мы с вами слишком разные! Вы не станете мной, я — вами.. Не заставите меня любить то, что нравится вам! Разные мы.. Вот куда меня заносило, пока глядела на мельтешащий экран. В выходные телевизор и Самохвалов не отдыхали. Иной жизни у них не было. Я же уходила на кухню, не так слышалось здесь это вечное: «Вотоноопасноеположение.. Передача.. Удар!» «Го-о-о-о-о-ол!» — это, уже вторя, кричал мой муж.
На кухне я перечитывала тетради. Вызывала еще большее недоумение Самохвалова. Ну, «книжки» — ладно, их многие читают, и бабы, а ведь еще и «тетрадки». Как-то при мне взял, посмотрел, полистал. Прочитал чье-то изречение из раздела о глупости: «Лень — это глупость тела, а глупость — лень ума». Хм.. «Плутовство и вероломство — приемы дураков, у которых не хватает ума, чтобы жить честно». М-м. Ишь ты.. «Где глупость образец, там
506
разум — бессилие..» Ххм.. Нна.. «Для глупца общество других глупцов несравненно приятнее всех великих умов в мире». Шопен.. Шопенга.. гау.. ер.. «Это кто такой?» — «Философ». — «А кто такой — фи-ло-соф?» — «Мыслитель, мудрец, ученый, занимающийся философией». — «Чо она такое?» — «Философия? Любовь к мудрости, к знанию». — «X.. К мудрости. У-че-ная ты.. Зачем это тебе? Голову только задурять. Я семь кончил, и то досыта.. Баранку-то крутить? Зачем? Фи-ло-соф!»
Прочитывая, выписывая чужие мысли, я думала подчас: «Зачем? Может быть, впрямь зря тружусь». И трудилась зря те семь подвальных лет, которые, конечно, не сделали ни мудрой, ни высокообразованной. Образование без системы, без руководства — самодеятельно и родит такую же самодеятельную мудрость, что сродни глупости, как сказал как будто Шекспир. Вот и тут не могу без авторитетов. С другой стороны, не случись того периода, не будь тех шкафов, я уже писала, что, возможно, одичала бы в своей богоданной профессии и квартире, сходной с пещерой, потеряла бы себя. Нет. Читала, писала, конечно, не зря. Сама суть книг теперь всегда со мной. Не зря открывала эти тщательно выбранные истины. Истины для меня? Или — для всех? Но вот ведь рядом, бок о бок живет человек, которому все это — тьфу! Без надобности, потому что он крепко уверен: жить надо только так, именно так, как живет он и его друзья. Им не нужен ни Кант, ни Маркс, ни все, вместе взятые, мыслители мира. Они, друзья, лишь посмеются над мыслителями (и над тобой, дурочка), друзьям все ясно, все понятно. Они не задумываются над жизнью — просто живут. Они, а не ты, правы. Их, наверное, большинство.. Не потому ли и сказал один из семи мудрецов: «Большинство — зло»?
Почти каждую субботу, реже в воскресенье, у нас появлялись гости. Друзья Самохвалова, и чаще всего Миша, Сережа, Володя золотозубый. Все обязательно с бутылками, чтоб не вводить хозяев в расход, а Владимир Варфоломеевич всегда с коньяком «пять звездочек», иной он не признавал, с кошелкой отборного винограда, хороших яблок, груш, слив. Реже бывал
507
Стас, однако и этой группы хватало.
Не говорю про ужин, закуску. Они были неприхотливы: консервы, какая-нибудь колбаса, сыр, яичница — обходились имеющимся. Но разговор за столом начинался и кончался на едином.
— Вчера, ребята, я живцов взял.. Смех! На вокзале стоял.. В очередь там, известно, безнадега, — повествует Миша-сменщик. — Диспетчерша, подлая, натолкает кого попало со скорого, с ночного — и вези. Народ такой грамотный, да еще из Москвы едут. Копейки лишней не выбьешь. Особенно
баб. Я, мужики, пассажира заранее вижу. По портмонетику. Если портмонетик, да еще тертый, с кнопочкой! Спаси бог! Обязательно — жила. От него копейки чик в чик, по счетчику, жди. Которые с бумажником — те лучше, но тоже, какой попадет..
— Этто — точно, Мишка! И я — тоже, — оживляется Самохвалов.
— А чего говорю? Ну вот.. А кто в карманах деньгу мятой таскает — эти никогда не скупятся. Цыгане — тоже. Торгаши-цветочники. Их девки. Хотя бабы по-разному. И жмотистые попадаются. Тоже с портмонетиком. С пьяными — с теми не люблю. С ними хуже. Особая тактика нужна. Иному подпоешь, подхвалишь. С другим — маета. Много возьмешь, еще протрезвится — настучит, сука. Да вот, пожалуйста, третьего дня вез какого-то косого хмыря на Загородную. У хмыря монеты в обрез, все пропил. Я вижу: дальше везти — себе в убыток. Останавливаю тачку, вытряхивайся, говорю. Он по-косовырился, дверку открыл, вылез и ногой в нее — рраз! Пинка. Ах ты, говорю, падла! Выскакиваю. И монтировку не взял. Так вломлю. Много ему? А он, сука, бутылку из пазухи выхватывает и.. подскользнулся, бутылка у него из руки хлоп передо мной — и не разбилась! Катится. Я ее — хвать! Он — деру. А на пьяных-то ногах куда? Я догнал. Рраз-два.. Сени-сени.. Еще пинка напоследок — и в машину. А бутылка-то — вот она. Х-ха-а.. Да-а. Про живцов начал. Вот стою, значит, у вокзала, в сторонке, будто жду. Смотрю. Две бабы. Колхозницы. Старуха с молодой. И хлебальники такие — о-о! Стоят, хлопают. Подскакиваю. У меня глаз —
508
ватерпас. Куда надо? Оказывается, за два квартала. А ночь, вечер.. Они в городе ничо не секут.. Ну — сели. На пятак их наказал. Рублевку на чай еще растряслись. Х-ха-а..
— Ничо. Пусть умнеют. Дураков и надо учить, — подтверждает Сережа.
Из всей четверки он каким-то непонятным образом член партии. И друзья все время потешаются над ним. Постоянно спрашивают: вот ты, как партеец, скажи нам?! Сережа картавит. Вьется вьюном. Он даже сидеть не может спокойно. Глаза вытаращены, смотрят через стол. Понимаю, что в партию он вступил чуть ли не по разнарядке. Рабочий класс. Теперь вроде бы