Вестники времен
Шрифт:
Он и не остался. К тому же не он тогда принимал решения. Можно сколько угодно проклинать хитрецов, сыгравших на его юношеских обидах, его тогдашнем одиночестве, непомерном самомнении, гордыне, если угодно, однако приходится признать — они многому его научили… на свою голову. Неужто всерьез полагали, что всегда будут отдавать ему приказы, а он — беспрекословно выполнять? Им не стоило учить его сопоставлять вещи, находить между ними сходства и различия, делать выводы — одним словом, думать. Все прошло бы намного легче, будь он просто злобной собакой на цепи.
Теперь уже ничего не вернуть. От такой мысли иногда становилось грустно, иногда — страшновато. Ему постараются отомстить, а он, словно нарочно, привлекает к себе излишнее внимание. Будь он потверже душою и равнодушнее к людям, он хоть сейчас преспокойно покинул Ренн, забрав все, что посчитает нужным,
Вдруг вспомнилось: один из его друзей (настоящих друзей, тех, которым он доверял) пообещал каждую седмицу ставить свечи в память беспокойной и непоседливой души Дугала Мак-Лауда. Для всех, кто его знал, он сейчас мертв. Интересно, выполнено ли обещание? Надо будет проверить…
«Главное, чтобы без меня не наделали глупостей, — обеспокоено подумал он. — На Гая вполне можно положиться, милорд рыцарь не полезет в неприятности, но остальные… Френсис явно что-то замышлял, да и Баохан Ши строила невинную физиономию. Как бы мальчик по доброте душевной не проболтался ей о Книге… Эта лисица быстро смекнет, что к чему, и помчится в библиотеку. Может, не стоило уходить? Да, но какой прок от бессмысленного торчания в замке? Если я сейчас ничего не узнаю, придется срочно искать способ побега. Если узнаю — тем более. Как бы мне вернуться обратно — опять через стену? Долго карабкаться… Ладно, вся ночь впереди. Гай, кажется, начинает меня подозревать, и совершенно правильно делает. Впредь придется быть осторожнее».
Он вскинул голову, подставляя лицо холодному ветру, отбросившему назад тяжелую гриву волос, узрел поднимавшийся над скалами зеленовато-холодный диск, и еле слышно пропел — скорее, проговорил нараспев — отрывок песни, такой же древней, как его народ и здешние края:
И нам не суждено узнать Ни отдыха, ни сна, Когда взойдет из-за холмов Охотничья луна…Ему уже давно не приводилось испытывать такого азарта и ликующего отрешения от обычных мирских хлопот. Он занимался тем, к чему его предназначила судьба — шел по следу умной и хитрой добычи. Все, что случилось до сегодняшнего дня — лишь отпечатки лап на мягкой земле. Сегодня он настигнет зверя и убьет его. Но прежде задаст несколько вопросов и получит ответы.
Кованый железный замок на дверях крипты не выдержал близкого знакомства с куском хорошо закаленной гнутой проволоки, сдавленно пискнул и открылся. Франческо толкнул бронзовую решетку, беззвучно провернувшуюся на смазанных петлях, и немного постоял на пороге, принюхиваясь к кисловатому запаху гнили, доносившемуся из подвала, и убеждая вернуть все на прежние места — закрыть створку, запереть замок и удалиться, пока никто ничего не заметил.
Вместо сих разумных поступков он осторожно вошел в холодную темноту, на ощупь прикрыл створки, рассудив, что отец капеллан вряд ли решит совершить ночную прогулку по своим владениям, и, отойдя чуть поглубже, начал возиться с заранее приготовленным кресалом и масляной лампой. После нескольких неудачных чирканий вспыхнул тусклый желтовато-синий огонек, выхватив нависающие над головой необработанные глыбы камня и отразившись в мельчайших капельках воды, выступивших на потолке подземелья.
— Coglione, [34] — пробормотал Франческо, относя столь нелестное определение к собственной персоне. — Grande сoglione, cretino! Зачем ты сюда явился? Почему ты всегда ищешь неприятностей? Все без того достаточно плохо…
Он глубоко вздохнул, набираясь решимости, и начал пробираться между сундуков, ящиков с реликвиями дома де Транкавель и огромных дарохранительниц, загадочно поблескивающих в свете его жалкого фонаря, больше всего опасаясь задеть какой-нибудь хрупкий предмет. Мимо проплыли огромные ржавые доспехи, затем позолоченная рака, усеянная
34
Идиот (итал.)
Нельзя сказать, чтобы он сильно испугался — в заброшенной галерее с призрачными голосами ему довелось испытать куда более сокрушающий страх, поднимавшийся из самых глубин души. К тому же Франческо пребывал в некоем диковинном и непривычном состоянии, душевном оцепенении, средним между сном и бодрствованием. Все происходило наяву, но как бы не с ним. В самом деле, как сын почтенных и достойных родителей мог опуститься до того, чтобы ночью взломать замок и пробраться в церковную крипту с явным намерением прибрать кое-что из здешних сокровищ в свое пользование? Разумеется, Франческо-Джованни Бернардоне никогда в жизни не совершил бы подобного деяния и, не колеблясь, одобрил бы решение суда, выносящего строжайший приговор пойманному вору.
Однако наяву, как это ни прискорбно, творилось прямо противоположное: он улизнул от Гая Гисборна, сказав, будто собирается прогуляться по замку (Гай, похоже, решил, что его попутчик намерен воспользоваться подвернувшимся случаем, дабы проведать некую юную особу, принадлежащую к числу хозяев Ренна, и понимающе кивнул), заглянул в часовню, убедился в отсутствии капеллана, стащил лампу и прямиком отправился сюда, в подвал. Ради чего — на этот вопрос он затруднился бы ответить. Кроме того, его поддерживало ощущение верности сделанного. Да, он забрался в чужое владение, мало того — во владение Церкви, он рассчитывал унести отсюда одну вещь (не слишком ценную, но, как его учили, кража остается кражей независимо от стоимости похищенного), и все же продолжал верить, что поступает правильно. Несколько минувших дней лишний раз подтвердили старую мысль: прямые пути — не всегда наилучшие.
Франческо не слишком опасался появления людей. Даже если отцу Уриену приспичит заглянуть сюда, он всегда услышит его приближение, успеет погасить лампу и затаиться среди сундуков и теней. Гораздо больше он побаивался кары небесной, однако после того, как он открыл замок, не последовало ни испепеляющих молний, ни грозно вопрошающего гласа, и он слегка приободрился.
«Я не рискнул бы сунуться сюда, если бы мессир Дугал не ушел, — рассуждал он, перелезая через преграждавший дорогу приземистый короб. В определенной мере оправдание соответствовало истине: после того, как Мак-Лауд внезапно покинул их, отправившись вслед за уехавшими братьями де Транкавель, компанией овладела растерянность, словно они лишились связующего звена. Вдобавок между ними висело слишком много недосказанностей. О загадочной и поразившей его воображение книге в блекло-синей обложке, например. Или о подоплеке убийства Хайме де Транкавеля. Мистрисс Изабель вскоре невнятно пробормотала что-то о назначенной встрече и вернулась в отведенные ей комнаты, мессир Гай несколько раз пытался завести разговор, да как-то не получалось, и он в конце концов улегся вздремнуть до наступления вечера. Ему самому очень хотелось еще раз наведаться в библиотеку, однако он не решился идти туда в одиночку. — В библиотеку не решился, а в крипту, значит, побежал едва ли не вприпрыжку? Ну признайся, тебе просто хочется доказать: ты тоже способен добиться чего-то самостоятельно. Ты со вчерашнего дня решил, что проберешься сюда, и не надо себя обманывать».
Он нагнул голову, проходя под низкой полукруглой аркой, и коротким жестом смахнул упавшую на глаза прядь. Вот она, его цель — непонятная и влекущая к себе.
«Дурацкая затея, — непреклонно заявил Гай Гисборн, выслушав своего компаньона, и продолжал настаивать на своем мнении, даже когда понял — Мак-Лауда не переубедить. — Дурацкая, опасная и совершенно бессмысленная. Тебя могут заметить раньше, чем ты спустишься. Ты можешь просто сорваться, наконец! Если тебе настолько не дорога собственная жизнь, подумай хотя бы о нас! Нам дали отсрочку, неужели мы потратим ее на такие глупости?»