Ветер с севера
Шрифт:
У девушки снова был отрешенный взгляд.
– Матушка… – тихо прошептала она.
Тетсинда вздохнула, ничего не ответив. Склонившись над Эммой, она осторожно обрезала нити сухожилий, сказав, что шов получился совсем небольшой. Эмма почти не слушала ее. Где-то в глубине ее сердца теснились рыдания, но она не могла плакать. Рука Тетсинды вновь легла ей на лоб.
– У тебя жар, Птичка. Погоди, я дам тебе глотнуть липового отвара.
Но, когда женщина попыталась приподнять голову Эммы, та уже ничего не сознавала, дышала с хрипом, порой тихо постанывая, а полуприкрытые глаза отражали свет словно стеклянные.
Эмма пришла в себя во второй раз под мерное покачивание носилок из козьих
Она задыхалась от телесного жара, глаза горели, словно засыпанные песком. От толчка на ухабе она ощутила боль и глухо вскрикнула. Ей невыносимо захотелось умереть. Она снова все вспомнила!
Постепенно Эмма осознала, что происходит. Ее окружали люди – слышались приглушенные голоса, шарканье ног, долетал запах пыли, конского пота, раздавались чьи-то рыдания и резкие звуки незнакомых голосов. Совсем рядом застучали подковы, и чья-то тень повисла над ней. Чуть скосив взгляд, Эмма увидела едущего рядом верхом молодого норманна с гладкой челкой, доходящей до глаз.
«Как он некрасив, – подумала она, разглядывая юношу при свете дня. – Неправильное худое лицо, бледная нездоровая кожа, крупный мясистый нос с широкими ноздрями…» Однако когда тот осторожно улыбнулся ей, лицо его стало приветливым и добрым.
– Ты очнулась, Птичка? – Он говорил на ее языке почти без ошибок. – Не волнуйся, скоро мы прибудем в Сомюр, и там за тобой будет хороший уход. Ты поправишься, вот увидишь, ты поправишься. Все забудется, поверь. Отныне все будет хорошо.
«Хорошо уж никогда больше не будет». Ей мучительно хотелось ответить ему, высказать, как она ненавидит и его самого, и его собратьев и желает всем им смерти, а еще более – себе самой. Она не хочет жить, и пусть он, если так добр, оставит ее в покое или, что было бы куда лучше, добьет ее…
Носилки опять тряхнуло, и она зажмурилась, сдерживая готовый вырваться крик.
– Эй вы там, поосторожнее!
Он что-то еще говорил, но Эмма уже вновь проваливалась в спасительное оцепенение и мрак. Она цеплялась за это забытье, пряталась в нем, как под плащом, стремясь укрыться от боли и страданий в милосердном бархатном мраке обморока…
Когда она снова открыла глаза, ночную тьму озаряло тихое пламя одинокой свечи. Эмма лежала на широком, покрытом шкурами ложе, перед ее глазами был сводчатый потолок с перекрестьем толстых балок. Стены из грубо тесанного камня были округлены, и девушке в первый миг показалось, что она у себя, в башне Девы Марии. Но в скромной обители сестер-бенедиктинок никогда не водилось таких богатых бронзовых треножников. Такой изысканной резной мебели – ларей, скамеек, покрытых овчинами, удивительно изящных точеных табуретов на скрещенных ножках. И хотя стены оставались голыми, со следами копоти, пол устилали мягкие козьи шкуры, а на выступе стены у окна стоял, поблескивая серебряными боками, кувшин, полный голубых колокольчиков и нарциссов. Эмме еще никогда не доводилось видеть столь роскошного покоя. Она слегка изменила положение тела – и под меховым покрывалом зашуршало сено, дохнув ароматом трав. И в тот же миг Эмма увидела тени людей на стене и вся сжалась в комок, однако в следующее мгновение облегченно перевела дух. Воин несомненно был все тот же юноша-норманн, но рядом с ним на скамье у окна сидела Тетсинда. Чуть дальше, на лавке, лежал ее
– Хвала Господу, ты пришла в себя!
Она коснулась головы девушки и улыбнулась.
– И жар спал. Вот видите, господин Атли, я же говорила, что после снадобий, которыми я ее поила, ей непременно станет лучше.
Эмма судорожно сглотнула. Горло все еще болело, но не так, как прежде.
– Где я?
– Ты в Сомюре, Птичка. Три дня ты провела в беспамятстве, а потом лихорадка сменилась сном. Ты крепко проспала несколько часов и наконец перестала бредить.
Теперь приблизился и норманн.
– Ты боишься? – спросил он, увидев, как в страхе широко распахнулись глаза девушки. – Я не сделаю тебе ничего плохого.
Но выражение ужаса так и не покинуло ее лица.
– Хочешь, чтобы я ушел?
Она молчала, и тогда он повернулся и покинул покой. Только после этого Эмма смогла вздохнуть свободно.
Тетсинда хлопотала вокруг нее, поправляя изголовье, поудобнее устраивая девушку и без умолку выкладывая новости. Всех пленных из Гилария привели в Сомюр, вернее в то, что осталось от некогда богатого и большого города, и загнали в угол между церковью и остатками городской стены. Ее же, Эмму, поместили в одну из уцелевших башен. В ее первом ярусе норманны держат награбленное, а здесь, наверху, располагается покой, где господин Атли, брат ярла Ролло, велел устроить ее. Он не так уж и плох этот юноша-язычник. Такого жилья нет, наверное, и у принцесс. А Тетсинде даже удалось уговорить его, чтобы к ней пустили ее сынишку, и теперь мальчик при ней. Их хорошо кормят, и никто им не угрожает, даже позволяют ходить где вздумается.
– Ты хочешь есть? – неожиданно спросила Тетсинда.
К своему удивлению, Эмма почувствовала, что действительно голодна. Однако она отрицательно покачала головой.
– Нет. Я хочу только одного – умереть. Оставь меня, Тетси. Я не буду жить после того, что со мной случилось.
– Глупости, – замахала руками женщина. – Не для того я тебя так выхаживала, чтобы ты теперь уморила себя голодом. Это страшный грех, Птичка. Даже твоя мать не сделала этого, пережив не меньше.
Упоминание о матери заставило болезненно сжаться сердце девушки.
– У нее была я, ей было ради кого жить. А у меня теперь не осталось ни одной близкой души…
Она осеклась, вспомнив о том, что говорила Пипина перед кончиной. Она, Эмма, не была плотью от ее плоти и крови, и графиня из Байе также потеряла все, когда нагрянули норманны. Однако в голове Эммы все еще не укладывалось, что Пипина Анжуйская ей, в сущности, чужая, а у нее где-то должна обретаться родня. «Могущественная родня», – подумала она, вспомнив, из какого она дома. Однако мысль, что в ее жилах течет королевская кровь, все еще казалась ей нелепой. Особенно сейчас, когда она была совершенно растерзана, подверглась насилию, стала последней рабыней норманнов.
Тетсинда вышла и вскоре вернулась вновь, неся глубокую миску.
– Молоко, – улыбаясь сказала она, – парное, теплое.
Эмма наблюдала, как она разбивает в миску яйцо, другое, потом кладет немного меда, а затем из тыквенной бутыли темной струйкой льет вино. Вино было отличным, даже со своего ложа девушка слышала его терпкий сладковатый запах, она закрыла глаза, но желудок ее терзал настойчивый спазм. Разум был угнетен и подавлен, но стремившееся к выздоровлению тело требовало подкрепления.