Ветер (сборник)
Шрифт:
— Дурак! — неожиданно для себя сказал Бахметьев, но на вопросительный взгляд Ярошенки не ответил.
Отвечать ему было неудобно, потому что дураком он обозвал самого командующего Ивана Шадринского. Более бестолковую подготовку операции трудно было себе представить. Канонерские лодки даже не получили указаний на случай встречи с кораблями противника.
— Товарищ командир, сигнал на «Уборевиче»!
На канонерской лодке «Уборевич» находился начальник дивизиона Малиничев — такая же шляпа, как Иван.
—
Сигнальщик Пушков провел пальцем по столбцам сигнального свода, выпрямился и бросился к борту. Опершись о поручень, долго в бинокль рассматривал закопченные флаги на мачте «Уборевича». Потом повернулся лицом к командиру и развел руками:
— Рыбий клей. Так по книге выходит.
— Благодарю, — ответил Бахметьев. — Поднять «Ясно вижу» до половины.
По такому ответу на «Уборевиче» должны были догадаться, что флаги перевраны, и вместо них поднять что-нибудь более вразумительное. Однако, спустив свой сигнал, начальник дивизиона нового не поднял.
— Рыбий клей! — пробормотал Бахметьев. — Очень интересно! — и передернул плечами.
Значит, решение нужно было принимать самостоятельно. Снаряды противника всё время ложились дальними перелетами. Очевидно, никто его огня не корректировал. Смело можно были идти вперед.
Лес на берегу уже кончился. У самой воды стояла низкая избушка, и перед ней сушились рыбачьи сети. Неужели даже в такие времена люди ловили рыбу?
Дальше шла совершенно пустая песчаная коса, а за ней постепенно открывался широкий плес с островом посередине.
— Сейчас увидим. — И Бахметьев поднял бинокль. Только взглянул — и сразу же отпрянул:
— Право на борт!.. Два монитора. Вы не знаете, что такое мониторы, так я вам объясню. Это настоящие боевые корабли с броней и тяжелой артиллерией.
— Откуда? — удивился Ярошенко.
— Из Англии, конечно. А наш штаб даже не подозревал. Артиллерист! Четыре меньше! Управляйте огнем, пожалуйста!
Поворот уже был закончен, и залп обеих пушек слился с резким звуком разрыва. Саженях в тридцати от борта вода взлетела высоким стеклянным столбом и вторым чуть подальше.
— Теперь пойдем домой. — Бахметьев рукой отер лицо, а потом руку вытер о бушлат. — А дома поговорим с начальством.
Пол стучал дробным стуком колес, скрипели деревянные стенки вагона, и было совсем темно. Только красный отсвет от печки ложился на высокие сапоги военного моряка Семена Плетнева.
— Паровозы здесь ходят на дровах, — сказал глухой голос в дальнем углу.
— Конечно, — согласился кто-то из сидевших на нижних нарах, и снова наступила тишина. Только откуда-то сверху доносился раскатистый храп, и ему вторил гудевший в печке огонь.
— Паровозы ходят на дровах, — повторил первый голос. — И мы тоже топим печку дровами. — Подумал и добавил: —
Этот голос принадлежал, по-видимому, артиллерийскому содержателю Машицкому, высокому и степенному моряку из старых сверхсрочников.
Нужно было бы узнать, почему его беспокоили дрова, но спрашивать Плетневу не хотелось. Голова его гудела, как раскаленная печь, и во всем теле разлилась непобедимая слабость.
— Паровозы… — еще раз пробормотал Машицкий.
— Ну, ходят на дровах, — перебил его чей-то молодой голос. — Уже знаем. А какая от этого беда?
— Искры.
Где-то вплотную к вагону прошумели невидимые деревья. Поезд пошел под уклон и начал набирать скорость. Искры золотой струей летели в черном прямоугольнике окна.
— Одного бездымного пороха в картузах мы везем сорок шесть тонн, — сказал Машицкий.
Конечно, от искры мог загореться какой-нибудь вагон с порохом, а ветром раздуло бы пожар в два счета. Впрочем, об этом нужно было думать раньше. Теперь до очередной остановки делать всё равно было нечего. Усилием воли Плетнев заставил себя встать:
— Будем жарить блины. Мука у меня есть.
Он поступил мудро. Никогда не существовало блюда привлекательнее блинов тысяча девятьсот девятнадцатого года. Их жарили на чем угодно: на черном сурепном масле, на техническом бараньем жиру и даже на касторке, но они неизменно получались горячими и поразительно вкусными и поедались с истинным увлечением. Они весело шипели на сковородке и своим шипением отодвигали на задний план все прочие события, в том числе и самые тревожные.
Гулко прогремел железный мост, и вагон закачался на повороте. Плетнев голой рукой схватил сковородку, но ожога почти не почувствовал. Только стало еще темнее в глазах и пришлось снова сесть на деревянный чурбан.
— Товарищ командующий!
— Да, — не сразу отозвался Плетнев. Он всё еще не мог привыкнуть к тому, чтобы его так называли.
— Готовы блины. Получайте из первой партии.
Теперь он совсем плохо видел. Даже красный огонь в печной дверце казался ему бледным и расплывчатым пятном. Было нестерпимо жарко, и он вовсе не хотел есть, но должен был, раз сам предложил жарить блины.
— Спасибо.
— Пусти! — прокричал наверху чей-то задыхающийся голос. — Пусти, гадюка!
Верхние нары затрещали, чье-то тяжелое тело метнулось в сторону и гулко ударилось головой о стену.
— Что такое? — с трудом выговорил Плетнев, но сверху никто не ответил. Только сквозь стук колес слышно было тяжелое дыхание.
— Кто там кричал?
— Это я, — наконец отозвался голос с верхних нар, — минер Точилин. Это мне приснилось.
— Что ж тебе приснилось? — спросил какой-то молодой моряк, и другой, такой же молодой, ответил: