Ветер Севера. Риверстейн
Шрифт:
Облегчение оттого, что можно будет все рассказать, что Ксенька не испугалась и не отвернулась от меня, было столь сильным, что я не выдержала, затряслась от хлынувших слез. И свернулась калачиком, отвернувшись, уставилась невидящим взглядом в стену.
– Поспи, – повторила Ксеня шепотом.
И я расслабилась и… заснула.
Когда Данина принесла настойку, мы в унисон посапывали на своих койках.
Поговорить нам не удалось. Измученная вынужденным бодрствованием последних дней, я проспала до заката, даже на запахи принесенной дневальщицей
– Надо перенести ее ко мне, – сообщила травница. – Нельзя здесь оставлять, боюсь, все хуже, чем я думала… Эх, хоть бы не…
Я вздрогнула, поняв, о чем женщина умолчала. Хоть бы не гниль, от которой в прошлом году так и не спасли трех послушниц.
– Собери ее вещи. Нательную рубашку, платье, платок. И одеяло сверни, ей холодно, постараюсь ее согреть. Позову кого-нибудь, чтобы перенести Ксеню ко мне в травницкую.
– Я с Ксеней!
– Тут сиди. Если то, чего я опасаюсь…
Я упрямо выставила худой подбородок.
– Я. С. Ксеней. Даже если это чернильная гниль, все равно. Я ее не брошу.
Данина покачала головой, потом устало махнула рукой, соглашаясь.
В комнатке травницы мы уложили больную на кушетку, укрыв двумя одеялами, но подруга все равно тряслась от холода. Пока Данина готовила снадобья, я разожгла камин, не жалея дров, так что через полчаса в маленькой комнатушке было нечем дышать. Однако Ксеня все так же мерзла. Всю ночь травница, сжав зубы, обтирала ее горячее мокрое тело холстиной. Иногда она без сил замирала в углу, на куче хвороста и сена, и тогда ее заменяла я.
Ксеня плакала, когда мы стаскивали с нее одеяла, хваталась за них горячими пальцами, просила оставить ее в покое и не мучить.
– Так холодно, – бормотала она, стуча зубами, – ужасно холодно…
Об ее кожу можно было обжечься.
Весть о том, что две послушницы больны гнилью, как разрушительный смерч пронеслась по приюту, сея ужас и панику. Наши скудные пожитки в тот же день отправили в огонь. Даже перья, которыми мы писали, и Ксенину резную заколку – единственную ее память о погибших родителях. Благо я успела завернуть в узел носильные вещи, а то и вовсе остались бы мы с подругой лишь в ночных рубашках и чепцах.
Каморку травницы стали обходить десятыми коридорами, даже Гарпия не рискнула к нам сунуться, только через дверь распорядилась вывесить на окно белую тряпку, когда все будет кончено. Данина хмыкнула.
– Интересно, если все уже кончено, как мы сможем это осуществить? – поинтересовалась она. Я представила, как мой хладный труп, осознавая свой долг перед приютом и лично перед мистрис Кариславой, восстает из небытия, скрипя костями и потряхивая окоченевшими конечностями, ползет к окну, размахивает тряпицей и упокоенно снова отправляется в чистилище.
И рассмеялась. Травница устало мне улыбнулась.
Утром под окнами каморки развели костер из можжевеловых и сосновых веток, которые, как известно, отгоняют злых духов и нечисть. Аристарх заунывно
Сырые ветки долго не хотели разгораться, чадили, потом все же занялись, и черный смолянистый дым клубами повалил в открытую створку. Я растворила окошко шире и вывернула на горящую кучу отхожее ведро, «совершено случайно» окатив заодно и Аристарха. Под его вопли и сдавленное хихиканье воспитанниц костер сраженно зашипел и погас.
Вечером огороженное местечко за дверью, где нам оставляли еду, оказалось пустым. Наш преподаватель терпимости этой самой терпимостью не отличался. Так что ужинать нам пришлось сушеными ягодами из запасов Данины.
На третий день Ксене стало лучше, жар немножко спал, и она, измученная горячкой, уснула. Мы с травницей, все три дня спавшие по очереди на тюке с сеном, облегченно вздохнули.
– Кажется, повезло, – вытирая пот со лба дрожащей рукой, сказала женщина, – теперь Ксенюшка пойдет на поправку. Только вот настойки у меня заканчиваются, а они ей необходимы для поддержания сил.
– Что же делать? – пригорюнилась я.
– У меня дома, в Пустошах, есть запас, только вот я боюсь оставлять больную надолго, вдруг опять лихорадка?
– Я схожу, – решилась я и потянулась за кожухом. – Больше все равно некому.
– Может, обратиться к мистрис, – засомневалась Данина. – Авось, выделят кого, за снадобьями-то.
– Пока они решатся да соберутся, неделя пройдет, – покачала я головой. – Мы не можем так рисковать. Вдруг настойки сегодня понадобятся? Только вот как мимо привратника пройти? Послушницам в деревню ходить запрещено.
Травница окинула меня задумчивым взглядом и хитро улыбнулась.
– Есть одна мысль. Снимай-ка ты, дорогуша, свою приютскую одежу да влезай в мое платье и сапоги.
Я понимающе кивнула.
Через полчаса я беспрепятственно миновала ворота приюта и вышла на дорогу. На мне было черное платье травницы, высокие сапоги, вдовий платок Данины надежно скрыл волосы до самых бровей, а широкий плащ с капюшоном довершал образ. Я сгорбилась, низко опустила голову и зашаркала ногами, подражая походке женщины и крепко обнимая ивовую корзину.
Привратник на выходе только крякнул досадливо, увидев меня, но ничего не сказал, даже отошел подальше, чтобы края моего плаща его не задели.
– Данина, что, правда к нам гниль принесло? – крикнул он мне в спину. Я не ответила и заспешила к деревне. – Вот старая карга, чтоб тебя, – пробубнил привратник, сплевывая на землю.
От приюта до Вересковой Пустоши около трех верст ходу. По детству мы неоднократно сбегали в деревню – то за паданками у раскидистой яблони с края домов, то в поисках кислой морошки. Повзрослев, детские набеги на деревню мы вынуждены были прекратить, деревенские не жаловали приютских, относились настороженно и могли наябедничать наставницам. А те шалостей не прощали, могли прутом отхлестать и на воду с сухарями посадить. А то и в «темную» на семидневицу отправить, чтоб другим неповадно было. Да и неудобно как-то взрослым девицам по околицам шляться в поисках подгнивших яблок.