Ветеран Цезаря
Шрифт:
Вот что думал я, возвращаясь в тот вечер от Волумния, и, едва войдя в дом, выложил свои размышления Валерию.
Прежде всего я, конечно, сообщил об отречении Суллы. Валерий, как и гости Волумния, подивился, что диктатор, погубивший столько сограждан, не убоялся народной ненависти.
— Стоило бы только одному начать, и его растерзали бы в клочья!.. Не знаю, что это — величие духа или презрение к людям? Скорее последнее: слишком уверен в трусости и ничтожестве сограждан.
Я спросил Валерия, что, по его мнению, будет теперь делать Цезарь?
— Трудно предугадать, как поступит такой необыкновенный человек, — ответил он. — Не проще ли написать
Я последовал этому совету. Письмо получилось бесконечно длинным, и, наверно, Цезарь заснул, читая о моих новых знакомых, о странствиях и планах. Только о девушке из Патр я умолчал. Пусть, мол, женитьба (я в ней не сомневался) будет для Цезаря сюрпризом. И, конечно же, я увижу его на свободе как первого гостя. В конце письма я уверил Цезаря в своей преданности и готовности оказать помощь. Может быть, Цезарю нужен оруженосец, страж, лазутчик — я готов исполнить любую службу.
В ответ я получил письмо. Оно было, не в пример моему, коротким. Цезарь ни словом не обмолвился о моих делах, не представлявших для него, видимо, интереса. Вот это письмо:
Гай Юлий Цезарь — своему ветерану Луцию Гавию шлёт привет. Я имею полное основание так тебя называть. Ведь ещё в юношеские годы сражался ты за мои стихи, речи, сон и желудок. Вот и теперь: ветеран Цезаревой Когорты объявился прежде, чем войско. Благодарю богов и за это: первый воин приведёт за собою и других — было бы начало. А в той кампании, которую я затеял, войска мне крайне необходимы: чтобы исправлять, надо управлять, то есть нужна сила. Поэтому ещё раз приветствую тебя, мой ветеран. Денег твоих мне не надо, а жизнь твою принимаю с благодарностью и при первой надобности потребую.
Ну вот я и рассказал, как впервые назвал меня Цезарь ветераном. Это было шуткой. Но прозвище подхватили знакомые Цезаря. Может быть, их забавляло несоответствие моей внешности слову «ветеран». Или они догадывались, что я начал разочаровываться в своём кумире, и, называя меня ветераном, хотели уколоть моего покровителя побольнее: первый ветеран и уже колеблется. Не знаю.
На другой день я отправился к Волумнию, приготовившись к великой битве. Я решил круто поставить вопрос: или я немедленно ухожу из компании, или они сейчас же посылают в Патры приказ, подтверждающий моё распоряжение. К моему удивлению и, признаться, даже лёгкому разочарованию, Волумний согласился без спора и при мне написал приказ, пообещав послать его в Патры со своим управителем, а меня попросил как можно скорее отправиться на испанские рудники — до компании дошли слухи, будто там из некоторых контор уходит на сторону часть серебра.
В тот же день мы отплыли на запад. На корабле мне снилась девушка из Патр. Она танцевала в лавровой роще, не для кого-нибудь, а просто так, от радости. Заметив меня, она отломала две веточки лавра, связала их лентой и увенчала ими моё чело. Этот сон сулил успех всему, что я задумал. Я проснулся в великой радости и немедленно поделился ею с Валерием. Он только снисходительно усмехнулся. Он не разделял моего восторга! Я приписал это старости: ему было уже больше пятидесяти лет.
Но всё же молчание Валерия создало у меня ощущение отчуждённости, и я не доверил ему свою мечту: после объезда рудников вернуться в Патры и заручиться согласием родителей девушки на её брак со мною.
Да, я мечтал о девушке, имени которой не знал. Меня тревожила её судьба. Я упрекал богов, пославших ей легкомысленного отца. Я не сомневался, что он способен из-за какой-нибудь обманчивой надежды снова рисковать собственным благополучием и свободой дочери. Я вспоминал её скорбный взгляд, и во мне крепло решение взять на себя защиту её жизни и чести.
Едва наступали сумерки, я укрывался плащом и, делая вид, будто сплю, отдавался грёзам. Я представлял себе ликование семьи, узнавшей об облегчении долга; наше обручение с девушкой и счастье в её глазах; приезд с молодой женой в Брундизий и радость моей матери… Душа моя переполнялась восторгом.
Я уже писал, что встреча в Патрах перевернула мне душу. Теперь я хотел знать всё, мимо чего раньше проходил не замечая. А прежде всего я хотел слышать от Валерия о нём самом. Вот уже почти два года я собирался и не успевал расспросить его, почему, живя у Волумния, он так страшно изменился: стал плохо видеть, похудел, постарел…
На мой вопрос он ответил загадкой:
— Спроси пчелу-работницу, почему она умирает, прожив только одно лето, а царица пчёл может жить пять лет.
— Ты хочешь сказать, что Волумний заставлял тебя слишком много работать?
— Да.
— Но у нас ведь тоже…
— У твоего отца мы прекращали работу с заходом солнца. И потом, твой отец ценил во мне не только хорошего переписчика, но и знатока литературы. Он не заставлял меня переписывать книги, но только обучать этому искусству других. У Волумния же я должен был и учить молодых и переписывать наравне с ними, а ночью при коптящих светильниках исправлять их ошибки. А когда я стал терять зрение, он перевёл меня на пчельник. Ты думаешь — из жалости? Нет: он боялся, как бы не пришлось кормить слепого, ни на что не годного раба.
— А я считал его добрым хозяином…
— Он добр к рыбам, а не к рабам. Рыб своих он кормит отборными яствами, а нам жалел дать даже то, что Катон [43] рекомендовал для невольников. Волумний считал, что при сидячей работе мы мало тратим сил и нам достаточно одной лепёшки утром, одной — на ужин, а среди дня — горсти маслин или бобов. А ты не представляешь себе, как трудно высидеть пятнадцать-шестнадцать часов подряд, не разгибая спины да ещё голодному!.. Я радовался, когда можно было встать с места, чтобы проверить чью-нибудь работу или взять новую рукопись… Да что об этом говорить!.. Рабу нигде не сладко.
43
Катон— римский политический деятель и писатель II века до н. э. В своём труде «О сельском хозяйстве» Катон касается и положения рабов.
— Он всегда высказывал гуманные взгляды…
— Только высказывал, — перебил меня Валерий. — У Волумния гуманность вроде парадной тоги: для торжественных случаев. Я полюбил тебя ещё больше за то, что ты избавил меня от этого жестокого лицемера.
— А почему же ты молчал всё это время?
— Мне было жаль замутить твою радость. Ты был так доволен своим успехом среди его гостей. Но теперь, раз ты уж увидел изнанку этого «гуманного» общества, раскрой глаза вовсю и смотри пристальней. Ты увидишь, как войны развратили тех, кто на них разбогател, а богачи развратили народ. Всё в республике стало продаваться, начиная от титула друга римского народа (сенат жалует его за деньги любому варвару) и кончая голосами избирателей, которыми народ торгует на форуме.