Ветка полыни

Лагунов Константин Яковлевич

— Откуда ты? — спросил я.

— Из грозы. Прямо из центра разряда. Видишь, ресницы опалило?

И в самом деле, у нее были короткие, будто опаленные, рыжеватые ресницы. Да и волосы, когда просохли, оказались с рыжинкой. Но разглядел я все это значительно позже. А тогда, стоя рядом под одним деревом, я видел все в каком-то нереальном, фантастическом свете. Капли-монисты звенели на концах ее волос. Из глаз вылетали зеленые искры.

Она притягивала. Я поцеловал ее в губы.

— Зачем это? — рассердилась она.

— Не бойся! Ты ведь неземная. Ты богиня,

дочь грозы. А богиням людская любовь не страшна.

— Любовь не бывает страшной.

Вера была права. Любовь не бывает страшной. Даже неразделенная, даже отвергнутая.

Кукушка нагадала нам сто лет счастья. Мы верили: настоянная на травах и цветах, обласканная ветрами и солнцем, наша любовь будет бессмертной.

Последний раз мы пришли сюда за два часа до моей отправки на фронт…

И вот мы опять рядом.

Не заметили, как перешагнули двадцать пять лет.

Мягкий асфальт под ногами. Огнедышащее солнце над головой, и мы. Только мы двое. Как тогда. Ни города. Ни людей. Ни машин.

Наваждение было кратковременным. Опять легли между нами прожитые годы. И все же в моей душе пела какая-то потаенная струна. На самой высокой, рвущейся ноте. От ее восторженного звучания во мне все оттаяло, обмякло. Я хотел быть красивее, чище, добрее. Я хотел стать таким, как тогда, четверть века назад…

— Пойдем. Присядем в сквере. Я хоть разгляжу тебя как следует.

— А что меня разглядывать? Пятый десяток. Седею.

— Не-ет. Это не главное. Не в этом суть.

Мне невыносимо хотелось прикоснуться к ее лицу. Я был уверен: от моего прикосновения оно снова станет прежним. В эти минуты я забыл все. Даже ее письмо в госпиталь: «Прости. Так уж получилось. Значит, не судьба». Забыл злобу, обиду, боль. Горечь бессонных ночей…

— Слышала, большим человеком стал. Готовишься к защите докторской…

— Ах, что докторская… Расскажи лучше, как живешь. Все там? Или здесь, в городе?

— Там. Учительствую. У тебя жена, конечно, не работает?

— А роща… наша роща… цела? Бываешь в ней?

— С тех пор не бывала. Квартира у тебя большая?

— Помнишь тот ливень… Гроза… Богиня…

— Была богиня. Все это ребячество. Приехала вот дочку в мединститут устраивать. Конкурс, знаешь, какой. У тебя, наверное, есть там знакомые…

— Есть… есть. Все есть, кроме того, что было. Помнишь, ты сплела мне венок из ромашек? Мы забрели на пасеку…

— Теперь у нас нет пасек. Мед привозной. По три рубля за килограмм платим. Все с рынка…

— Прости, Вера. Мне пора на совещание. Приходи вечером. Познакомлю с женой и сыном. Посидим, прошлое вспомним…

— Да нет. Вряд ли. С дочкой вот надо уладить, купить кое-что…

— …Прощай, Вера.

Я никогда не говорил ей «прощай». Только — «до свидания». И в письмах с фронта — «до свидания». Даже в том, из госпиталя, после ее предательства — тоже «до свидания».

НИКАКИХ СЛЕДОВ

Странно устроен человек: ему всегда чего-то не хватает. Жил я в Таджикистане — тосковал по родной Сибири. Переехал в Сибирь, прожил год и заскучал по

горячему азиатскому солнышку. Все чаще стали мы поговаривать с женой: «А не провести ли нам отпуск в Таджикистане. Поесть вдоволь фруктов, повидаться с друзьями юности?» Но шли годы, незаметные и скорые. Минуло десять лет. Наверное, я так и не собрался бы в дальние края, если б нынче в августе не получил письмо от старого друга из Душанбе. Он приглашал на свадьбу сына. Подумать только. В моей памяти этот сын был сопливым парнишкой с исцарапанным лицом. А, оказывается, он уже жених.

— Махнем, Нина, — сказал я жене.

И вот мы в Душанбе. Полюбовались новым аэровокзалом и присели на лавочке в ожидании такси.

Тут, словно из-под земли, вынырнул мальчишка в выгоревшей ковровой тюбетейке. Стрельнув по сторонам взглядом, скороговоркой выпалил:

— Купите священный Коран. Редкий сувенир. Ему уже триста лет.

Парнишка, видимо, принял меня за иностранного туриста. Я не стал его разочаровывать. Взял да и купил книгу. Просто так. От хорошего настроения. Коран был толстенный, в твердой, как железо, кожаной обложке. Правда, возраст книги мне не удалось установить.

Недели две спустя я вспомнил о покупке. Листая книгу, наткнулся на две склеившиеся странички. Попробовал разлепить их — не смог. Пришлось разрезать бритвой. Между страницами оказался небольшой, желтый, хрустящий листок, исписанный тусклыми арабскими буквами. Надо ли говорить, что меня заинтересовала находка, и я, нимало не мешкая, отправился к знакомому переводчику. Тот пробежал глазами листок и сказал, что это письмо какого-то Ибрагима Мирзы, написанное одиннадцатого января 1945 года: Через полчаса у меня был перевод письма.

«Достопочтенный Норзибек, сын Махмуда, да продлит аллах дни твои и ниспошлет милость свою. Пишу тебе последнее письмо. Не знаю, достигнет ли оно глаз твоих, потому буду краток. Теперь, когда красные в Германии, надеяться на победу войск Ислама может только неразумный ребенок. Мои храбрые джигиты поняли это и разбегаются, как трусливые шакалы. Нас осталось шестеро. На рассвете перейдем границу. Но уйти, не ужалив на прощание, я не хотел. А что сделать? Грабить некого… Убить еще одного председателя колхоза — блошиный укус. Аллах услышал мою молитву. Только что донесли: в Лангаре будет ночевать секретарь всего Таджикского комсомола. С ним молодая беловолосая красавица. Это достойная плата за наше отступление. Ночью мы накроем их. Его разорвем лошадьми и кинем в Ванч. Беловолосая — лакомый кусочек. Возьму с собой за границу. Надоест — продам. Они исчезнут бесследно…»

Я больше не мог читать. Меня лихорадило. Воспоминания нахлынули лавиной…

Кишлак Лангар… Тогда я работал секретарем ЦК комсомола республики, она — инструктором женотдела.

По пояс в снегу мы часов шесть карабкались вверх, к вершине перевала Кала-Хусейн, таща за собой взмыленных лошадей. Пока добрались до Лангара, нас уже ветром качало. Ночевать решили в школе.

Стемнело. С невидимого неба сыпал мелкий, частый снег. В ущелье, как в печной трубе, выл ветер. Протяжно и тревожно.