Ветры славы
Шрифт:
Но, когда Бирюзов вошел к нему сейчас, намереваясь напомнить, что уже далеко за полночь, Толбухин миролюбиво заулыбался, встал, непринужденно потянулся.
— Ну-с, потолкуем о неоправданном риске, а? Вы еще сказали бы, что береженого и бог бережет!
Бирюзов тоже улыбнулся в ответ и доложил командующему о полной готовности 57-й ко всяким утренним неожиданностям.
— Что слышно от Мехтиева? — как бы между прочим спросил Толбухин.
— Вы разве знаете его, Федор Иванович? — удивился Бирюзов.
— Лично, разумеется, нет. Но фронт слухом полнится. У нас на фронте больше сотни стрелковых полков, однако же Мехтиев, говорят, из самых молодых… У артиллеристов — там свои традиции, а матушке-пехоте подавай
— Любопытно.
— Похожее отношение и к старшинам. Командир роты может быть юнцом безусым, с одной лейтенантской звездочкой на погонах, но уж старшина, как правило, должен быть в годах. Вот так…
Толбухин повеселел, рассуждая о солдатских пристрастиях, и, казалось, вовсе позабыл о том, что слышно оттуда, из Котовского.
Единственное, как ни странно, что могло утешить Фриснера, командующего группой немецких армий «Южная Украина», так это выход королевской Румынии из игры, а вернее, переход ее на сторону антинацистской коалиции. Битые генералы вечно оправдываются тайным или тем более явным предательством. Тут же совсем редкий случай: в самом начале крупного сражения, когда исход его не был еще ясен, союзная румынская армия вероломно подвела Фриснера, да и король тоже. Будто они только и ждали наступления русских.
В такой безвыходной обстановке Фриснер испытывал некое облегчение и даже отважился снова позвонить Гитлеру, который приказал подавить восстание в Бухаресте и, конечно, «арестовать короля и его камарилью». Ну что ж, Фриснеру, кажется, в самом деле неплохо удалось отвлечь внимание фюрера от катастрофического положения немецких войск и обратить весь гнев его на румынского монарха.
Однако Фриснер с животным страхом чувствовал, как теряет управление войсками, как земля уходит из-под ног, и судорожно хватался за любую, хотя бы отчасти обнадеживающую новость с фронта. Когда ему сообщили, что командир 30-го корпуса генерал Постэль умело отразил сильный удар русских, нацеленный на правый фланг 6-й армии, он приосанился. О-о, генерал Постэль еще покажет себя! И эти постэльские дивизии — 306-я вестфальская, 15-я гессенская — не такое видали. Да и 13-я танковая дивизия действует сверх всяких похвал, каждый раз появляясь там, где рвется пехотная цепочка.
Были часы, когда Фриснер поверил в возможность выбраться из танкового кольца. Ведь русская пехота еще не всюду вышла на танковые дуги окружения и, стало быть, дивизии 6-й армии могут пробиться к переправам через Прут.
Но вскоре штаб группы армий «Южная Украина» получил ошеломляющую радиограмму: противник вырвался на восточный берег Прута, занял населенный пункт Хуши и отрезал последние пути отхода.
Генерал Фриснер метался по кабинету в поисках хоть какого-нибудь решения. Офицеры штаба подавленно молчали — они знали куда больше самого командующего, но никто из них не смел сказать генерал-полковнику, что радиосвязь с большинством соединений прекратилась и управление можно считать потерянным. Командующий и сам подумывал об этом, однако настойчиво гнал от себя эту мысль: потерять управление войсками — значит проиграть сражение окончательно.
Ва-банк
Темная, с оранжевым отливом, вязкая утренняя тушь, разбавленная днестровской мутной водицей, начинала заметно бледнеть и расплываться на одиноких облаках, что заночевали над мертвой зыбью уставшей бессарабской степи. Восток был объят лимонным настильным заревом: оно все удлинялось по горизонту и, достигнув на юге Черного моря, вдруг жарко вспыхнуло и, набирая высоту, двинулось обратно, в сторону Кишинева, где был самый глухой угол уходящей ночи. Подул свежий ветер. Редкие облака медленно снялись со своих временных стоянок и дружно тронулись на север, навстречу текущей оттуда розовой
Ветер — небесный дворник — заканчивал приборку всего огромного, уже подсиненного небосвода, на котором одна за другой гасли звезды.
То была сладкая пора глубокого солдатского сна, издавна облюбованная для всех наступлений и контрнаступлений. Именно этот заревой роскошный час выбран Марсом для тревожной побудки и сигналов к новым битвам. И страшно подумать, сколько наивных мечтаний оборвалось на утренней заре, сколько снов о первой любви и несбывшемся счастье…
По мере того как светало, как теплая испарина, поднявшись над сизыми виноградниками, таяла в вышине, вся земля окрест наполнялась отдаленным шумом. Это было ни на что не похоже, и сразу нельзя было понять, что за шум, откуда он взялся в такой благословенный час нового дня. Ни выстрелов, ни тарахтения моторов, ни ржания лошадей — только один слитный, монотонный шум. Но через некоторое время слух стал улавливать и едва заметные перекаты — то громче, то тише, то опять погромче, словно полноводный речной поток скатывался на дно дальней балки и тотчас вымахивал на ее гребень. Каждый раз после очередного переката звуковая картина раннего утра делалась более отчетливой. Послышался будто стук мотора, совсем одинокий на фоне наплывающего шума. Еще, еще — теперь шум начал распадаться на составные части: среди приземленного гула моторов выделялись гортанные вскрики, потом ухо резанул громкий клаксон, вслед за которым тупо застучали на ухабе кованые колеса…
Старшина Нежинский открыл наконец глаза, соображая, что это — во сне или наяву? И вдруг, коротко глянув в ветровое стекло автомобиля, выскочил из кабины и полусонно уставился на северо-восток, в сторону Котовского. Ближний увал показался ему выше, чем вечером: не умещаясь в пыльном русле дороги, солдатские толпы вымахнули из его берегов и надвигались сплошным тускло-зеленым валом по гребню балки. Старшина порывисто обернулся на спящий лагерь, закричал во весь голос:
— Немцы!..
Мехтиев встал тут же, схватил цейсовский бинокль, вскинул его к глазам, хотя и невооруженным глазом успел увидеть всю головную тысячную колонну.
— Прямой наводкой!.. — донеслась команда Невского.
Но пока не прозвучало ни единого выстрела — ни винтовочного, ни орудийного. После крепкого, безмятежного сна люди с трудом приходили в себя, не веря глазам своим. Только слышались отовсюду щелканье затворов, лязг оружия, мягкие хлопки пушечных замков. И немцы, кажется, начали спускаться по косогору более ходко, точно заспешили перед самым восходом солнца, которое скоро-скоро блеснет на востоке.
Мехтиев никогда не видел такой массы противника и так опасно близко. Этой колонне не было конца: она все выдвигалась и выдвигалась из-за увала, высвеченного отблесками полыхающей зари, и на минуту скрывалась в тени косогора, чтобы появиться еще ближе на пологом спуске, испещренном кулигами мелкого кустарника. Немцы шли открыто, явно уверившись в том, что русские, конечно, спят после победного марша по выжженной степи.
— …Огонь!.. — долетела до Мехтиева команда Невского.
Пушки, минометы, гаубицы били с открытых позиций, — когда любой из наводчиков становится сам себе командиром, когда вся мудреная наука артиллерийской стрельбы воплощается в точном глазомере и завидной выдержке рядового пушкаря. Он все отсчитывает в такие минуты по ударам собственного сердца: и расстояние до цели, и полет снаряда; в эти минуты он забывает о смертельной опасности: он просто работает, обливаясь горячим потом, который то и дело застилает глаза, мешает держать цель в перекрестье панорамы (наводчик на мгновение распрямляется, ладонью смахивает пот с лица и снова приникает к орудийной панораме).